- Особые дни
Особенным был у нас день — четверг. Назывался он «семинарским». Мы готовились к нему специально, подгоняя свои текущие дела так, чтобы иметь возможность бесхлопотно пойти в главное, административное здание и спокойно послушать еженедельные доклады ведущих специалистов физиков-экспериментаторов и физиков теоретиков.
Семинар начинался в 10 часов утра и продолжался, как правило, до обеда. Самая последняя информация доступных для обсуждения в служебной обстановке достижений в области наших экспериментов и интересные теоретические обоснования некоторых, часто не совсем понятных физических явлений были темой наших горячих обсуждений. В зале заседаний всегда было полно народу. Особенно, когда ожидались доклады В.А.Цукермана, А.Д.Сахарова, Я.Б.Зельдовича. Слушали, записывали (если разрешали сотрудники 1-го отдела), спрашивали, спорили.
Вениамин Аронович Цукерман и его сотрудники много возились с импульсной техникой и достигли в этой области очень интересных результатов. Для экспериментов им позарез был нужен надежный высокий вакуум. Давление в 10 в минус девятой степени мм ртутного столба уже не считалось чудом техники. Коллектив старался, как мог. Получены степени разряжения в 10 в минус десятой, 10 в минус одиннадцатой и даже 10 в минус двенадцатой степени мм ртутного столба! Это было очень интересно. Позитрон, этот антиэлектрон, который при нормальном давлении ведет в веществах довольно скучную, безрадостную жизнь, аннигилируя с электроном, в вакууме оживал. Чем глубже вакуум, тем вольготнее становится позитрону, тем более он стабилен и физикам открываются широкие возможности, в том числе и в области изучения существования антиматерии. Если для обывателя вакуум — это пустота, и чем глубже вакуум, тем более пусто, то для физиков наоборот, открывается бескрайний океан удивительных превращений мира элементарных частиц. В вакууме, за счет ядерных реакций возникают и исчезают элементарные частицы, причем одни состоят из материи, другие из антиматерии. Происходят любопытные, не понятные в обыденной жизни явления. Так, например, обнаруживается нарушение закона сохранения массы. Оказывается, масса целой частицы всегда меньше суммы масс частиц, ее составляющих. Такое явление, сопровождающееся выделением энергии, назвали дефектом масс. Например, протон, который входит в состав любого атомного ядра, по теоретическим предположениям состоит из трех элементарных частиц — кварков. Так вот, масса одного кварка во много раз превышает массу протона, из которого он родился! Когда три кварка сливаются в протон, куда-то исчезает 95% их массы. Куда?
Затаив дыхание, мы слушали интереснейшие рассуждения Якова Борисовича Зельдовича. Его рассказы о гравитации и возможном существовании во Вселенной так называемых «черных дыр». Во время таких размышлений появлялась жгучая необходимость обратиться ко времени, как к одному из активнейших и определяющих моментов во всех физических явлениях, с которыми мы уже знакомы и которые нам предстоит познать в будущем.
На семинарах мы получали информацию о работах ленинградского профессора Николая Козырева, предполагавшего, что время обладает энергией, а значит, и массой. Он допускал, что в какой-то момент время сначала остановится, а потом пойдет вспять от будущего к прошлому, что исходя из теории Большого Взрыва галактики будут все более и более замедлять свою скорость, а потом двинутся в обратный путь и «схлопнутся» опять в ту первоначальную точку из которой сегодня разлетаются все известные нам космические объекты.
Андрей Дмитриевич Сахаров рассматривал эффект так называемого «красного смещения», как возможность допустить существование не только антиматерии как таковой, но и «антимиров», абсолютно копирующих нашу материальную субстанцию. Из его рассуждений получалось, что может существовать и наша антигалактика, и наше антисолнце, и наша антиземля со всеми отсюда вытекающими допущениями. Вплоть до «антисахарова». Конечно, последнее была шутка, но было много убедительных доводов, что такое может быть.
Доклады А.Д.Сахарова слушать было интересно, но трудно. Он очень быстро увлекался спонтанно рождавшимися во время изложения идеями, быстро писал мелом новые формулы, стирал только что написанные и начинал с какой-то только ему ведомой точки новую идею. Обычно минут через 15 — 20 такого доклада у слушателей начинала голова идти кругом. Терялась связь начала выступления к излагаемому в данный момент. Зал начинал шуметь, веселиться. Андрей Дмитриевич не замечал настроения зала и энергично продолжал вслух рассуждать.
Ответы на записки превращались в большие, содержательные доклады. Время шло и иногда далеко переваливало за выделенные для семинара два часа. Помню, однажды к А.Д., так мы его называли, пришла очень недвусмысленная записка: — «Андрей Дмитриевич, пора обедать», — Сахаров ее громко прочел, и, глядя в зал, как бы ища автора, вежливо сказал: — Спасибо! Спасибо, я хорошо утром позавтракал. После чего снова вернулся к своим рассуждениям.
Обсуждали мы на семинарах и сообщения группы, которая специально выезжала в Сибирь на место падения Тунгусского метеорита. Цель экспедиции — рассмотреть происшедшее 30.06.1908 аномальное явление с точки зрения возможного ядерного взрыва. В 65 километрах от фактории Ванавара, это между рекой Леной и верховьями реки Подкаменная Тунгуска, были проведены тщательные исследования территории, собрана уйма проб почвы и вод из проточных и непроточных водоемов. Выяснилось, что было по крайней мере три различных взрыва (по показаниям местного жителя, было слышно пять отдельных взрывов). Энергия, выделенная при падении Тунгусского метеорита, была оценена в 10 — 20 мегатонн в тротиловом эквиваленте.
Но с уверенностью сказать, что это взрыв ядерного происхождения, было нельзя.
Совершенно невероятно было зарегистрированное повсеместно в радиусе приблизительно 30 километров от эпицентра взрывов перемагничивание почвы. Как и чем это можно сделать, оставалось в тайне. Сколько дружно не ломали голову, объяснения найти так и не смогли.
Очень много страстей вызывали сообщения о работах профессора Ленинградского университета Васильева о возможности передачи мысли на расстояние. Энтузиасты пытались повторить эксперименты Васильева. Некоторые находили подтверждение гипотезы, другие яростно опровергали. Впоследствии проводились опыты трансляции задуманных на земле геометрических фигур на космические станции. До сих пор, как мне известно, конкретного результата гипотеза Васильева не получила.
Конечно, эти семинары были не развлекательными лекциями общества » Знание», Главная их цель была вовлечь коллектив в активные поиски нового в физике с чисто прагматическим использованием в разработке новых видов грозного оружия.
В нашей лаборатории в течение многих месяцев мы маялись в попытке найти и зарегистрировать существование бинейтрона — двойного нейтрона, который, в соответствии с теоретическими рассуждениями, может существовать в природе. Искали, но не нашли. Хотя все же нейтронная бомба родилась!
Поощрялось любое начинание. За отрицательный результат не корили. Считалось, что отрицательный результат — тоже результат. Главное, вовремя почувствовать тупик и уметь вовремя остановиться. Осуждались снобизм, сарказм и скептицизм. Ценилось внимание, стремление к познанию и освоению нового, к чистоте проводимого эксперимента и честной его оценке.
- Питание
Обычно после конца семинара мы всей толпой шли в столовую обедать. Столовая находилась в отдельном здании, удаленном от наших «производственных» помещений. Пока шли, образовывались компании, в которых бурно обсуждались услышанные новости. Шутили, многое услышанное подвергалось скепсису, но все равно – «жгло душу».
В 50 — 60-ые годы четверг был известен во всей стране как «рыбный день». По представлению правительства, в этот день граждане СССР мяса не ели. Еще на подходе к столовой дух жарено-пареной рыбы напоминал нам о действительности. Рыба сама по себе вполне приемлемый продукт, но когда на сознание давит мысль, что по велению партии и правительства я сегодня должен есть рыбу и только рыбу, ко всем блюдам, изготовленным из «гидрокурицы» (так мы называли треску) появлялось отвращение.
Публика, а это ведь все были в основном молодые мужчины, требовали »антирыбу». Особенно бушевали экспериментаторы, которым, учитывая «вредные условия труда», выдавались специальные талоны на бесплатный обед, Ведь наша работа относилась по вредности для организма к наиболее опасной и вредной. Был специальный перечень, так называемый «Список № 1», по которому мы имели право уйти после 10 лет работы на пенсию в 50 лет, а женщины, но таких было мало, в 45 лет.
По этому перечню нам полагалось «спецпитание». Когда такой список правительство утверждало, не было «рыбных дней». Мы этим проколом пользовались. — Мяса нам! Мя-я-я-я-сса! — Опытные столовские работники гасили нашу бузу заранее зажаренными курицами, корректно выходя из ситуации, объясняя, что курица — это не говядина. Партийные борцы за светлую жизнь взывали к нашей совести, но спорить им было трудно, а мы этим пользовались и пропихивали в очередь на раздачу пищи наших приятелей — теоретиков.
— Яков Борисович, обращались шутники к Зельдовичу. — После Вашей лекции Солнце в двойную звезду превратилось.
Действительно, в морозный день, а было градусов тридцать, пока мы шли в столовую, все любовались редким атмосферным явлением — гало, когда в морозной дымке над нашими головами сверкали два одинаковых солнца, причем какое из них настоящее, определить было трудно.
К сожалению, суп приходилось всем хлебать рыбный. Тут уж было никуда не деться!
Вообще талоны нас очень здорово выручали. Сумма, заложенная в талон, покрывала самый сытный обед, и еще оставалась возможность взять «сухим пайком» плитку шоколада или пачку папирос. Когда я женился, мы спокойно с женой , а она, как математик, талонов, конечно, не получала, обедали вдвоем на один талон и были сыты.
Обеспечение питанием, специальной одеждой, вплоть до носков и тапочек, чудесным мягким сортом мыла «Красная Москва», резиновыми перчатками, патронами к изолирующим противогазам и т.д. было бесперебойным. Администрация уделяла большое внимание нашим производственно — бытовым нуждам, и мы не чувствовали ни в чем недостатка. Главное — работать. Работать с полной выкладкой сил и способностей. Что мы и делали.
- Свадьба атомщика
Работа в лаборатории в условиях повышенной радиационной опасности, конечно, накладывала на нас дополнительную долю ответственности и дисциплины. Бетонные стены двухметровой толщины и мощные подземные казематы защищали от излучений, испускаемых ускорителями элементарных частиц. Сложнее было уберечься от влияния радиоактивных элементов, с которыми приходилось иметь контакт во время проведения экспериментов. О защите от газообразных продуктов, которые иногда в значительном количестве попадали в атмосферу рабочих помещений, я уже сказал.
Почти в каждой лабораторной комнате использовались нейтронные источники, большей или меньшей мощности. Это алюминиевые цилиндрики, ампулы со строго определенным количеством активного вещества, при котором идут ядерные реакции с образованием нейтронов. Нейтронные источники помещались в «домики» — небольшие настольные сооружения из свинцовых блоков. Оставлялась небольшая щель, через которую и выходил направленный поток нейтронов. Такие источники были необходимы при калибровке измерительной аппаратуры посредством превращения энергии нейтронов в энергию электрических импульсов. В конечном счете электрический импульс поступал в специальное электромеханическое устройство и регистрировался на табло прибора точно так, как мы привычно видим в окошке нашего домашнего бытового электросчетчика. С изменением регистрируемого потока нейтронов изменялась скорость вращения колесиков с цифрами, при этом раздавались легкие щелчки, по изменению скорости которых можно было на слух судить об интенсивности облучения.
Таким же методом и регистрируется выход нейтронов из мишени нашего ускорителя. Ребята ставили рядом со счетчиком микрофон, и звук щелчков транслировался на пульт управления, самым надежным образом информируя оператора о качестве работы ускорителя.
Работать в скафандрах было тяжело. Очень тяжело. Ощущалась скованность движений, а производимые действия требовали повышенной точности и аккуратности. Холодный воздух, подаваемый в скафандр через шланг, неприятно дул на шейные позвонки, в то время как все тело плавало в поту. Специальная одежда — рубашка, шаровары и носки, сделанные из хлопчатобумажных тканей, были насквозь мокрые от пота. После окончания работ мы выходили в «чистую» зону. Чтобы выбраться из костюма, требовалась помощь уже заранее поджидающих нас коллег. Потом надо было проходить душ, переодеваться в чистую сухую одежду. Все это занимало много времени, было муторно и работать в скафандрах мы старались избегать. Только в самых необходимых случаях приходилось снимать со специальных крюков на стенах эти неудобные сооружения.
Надо было так случиться, что в день, когда я собрался в обеденный перерыв в ЗАГС и расписаться о заключении брака со своей будущей женой, с утра пришлось влезть в скафандр!
Спешить никак нельзя. Напряженно работаем. Вот и подходит время обеда. Конца работы и не видно. Раздается телефонный звонок на пульт управления. Это моя невеста звонит. Они, невеста и ее подружки, готовы выходить из своего здания и идти к проходной с тем, чтобы встретиться со мной, моими друзьями и поехать в ЗАГС. Так мы планировали заранее. Да не тут-то было!
Оператор, сидящий за пультом, прикладывает телефонную трубку к микрофону, и телефонный разговор транслируется по громкоговорящей связи к нам в главный зал, где мы производим работы. И вот идет наш: разговор. Слушают его все. Выкручиваюсь, как могу. Нельзя же сказать по линии городской связи, что я веду разговор с помощью ларингофона из скафандра. Невеста недоумевает. Обливаюсь потом. Положение безвыходное. Вдруг открывается дверь в зал и начальник отдела А.В.Алмазов не в микрофон, а голосом кричит мне:
— Отложи на завтра! Сегодня ты не в том костюме! Дверь захлопывается.
— Завтра! Завтра! — ору я в ларингофон. — Сегодня никак не могу!
Слышен обиженный звук телефонного отбоя. В серебристых колокольчиках радиодинамиков раздается дружный хохот моих ребят. Ведь ларингофон надет у каждого, и все аппараты включены параллельно. Свадьба действительно состоялась на следующий день.
- Охрана
Со временем у нас появились более удобные противогазы, позволяющие перемещаться в любом направлении. Надо было глубоко вдохнуть, натянуть маску, и этот вдох на все время работы оставался тем самым объемом воздуха, позволяющим работать в течение 6 часов. Собственными легкими человек прогонял воздух через специальный регенеративный патрон, который прикреплялся в специальной сумке к поясу работающего. Удовольствие было маленькое, но жить и работать этот глоток воздуха позволял. Мало того, можно было перемещаться по всему зданию и даже выходить за его приделы, что иногда и приходилось нам делать. Правда, возникала проблема с солдатами охраны, которые стояли на часах у входа и должны были тщательно проверять наши пропуска каждый раз при входе и выходе. Круглые стекла масок не позволяли им определить физиономию предъявителя пропуска! А если учесть, что иногда, выходя за пределы здания, мы держали в руках, защищенных резиновыми хирургическими перчатками, «грязные» предметы и не могли достать из кармана пропуск самостоятельно, предлагая солдату самому извлечь из нагрудного кармана комбинезона необходимый документ, что и так вызывало нарекания военного начальства, то теперь возникала сложная бюрократическая проблема. После большого «лая» на уровне нашей администрации и военного начальства был найден компромисс. Пропуск, герметически запаянный в специальный прозрачный пластиковый контейнер, прикреплялся снаружи комбинезона на груди. Солдат был обязан удовлетворяться видом фотографии, фамилией и именем, напечатанными на пропуске, набором специальных шифров, разрешающих вход и выход из данного здания. Конфликт уладился. Правда, бедные солдатики каждый раз, когда мы выходили из дверей, ошарашенно смотрели на наши причудливые фигуры с поднятыми вверх руками, и вытянув шеи, рассматривали пластмассовые карточки издалека, Разговаривать с часовым было запрещено. И им и нам. Да и не очень-то потреплешься сквозь противогазную маску! Дулом автомата, направленным на проверяемого, делался разрешающий жест, и мы получали возможность производить необходимые операции на открытом воздухе.
Для сокращения возможных контактов с охраной солдаты подбирались нерусской национальности. Как правило, это были парни из восточных республик — узбеки, казахи, туркмены, набранные из самых отдаленных селений и аулов. Русского языка они почти не понимали, да и современную технику видели впервые, попав в армию. Обстановка секретности, таинственности и чуждой им природы сильно действовала на их психику. Довершала дело «служебная подготовка» — стрелять в нас при малейшем нарушении установленных правил. Солдаты были хмурые, озлобленные и озабоченные. В награду за успешное пресечение нарушенных нами законов солдату было обещано вознаграждение — фотография у знамени и отпуск домой на 10 дней. Вот бедолаги и стояли на посту и грезили о своих родных местах и привычных им условиях жизни и о том, как заработать такое увольнение. С наиболее контактными мы все же разговаривали. Нарушали правила и говорили по-человечески. С каким восторгом они вспоминали свои цветущие абрикосовые и яблочные сады, своих баранов, собак, верблюдов, родителей и любимых девушек! После таких сентиментальных бесед мы спрашивали: Неужели ты будешь в нас стрелять? Буду — отвечал сразу насупившийся солдат. И в женщин, в детей? — Буду. Да, солдатский долг вдалбливался им хорошо. Мы понимали, что как мы честно исполняли свои обязанности, так и они — были честными исполнителями великой идеи — защищать свою Родину. Мы неоднократно убеждались в строгости соблюдения режимной дисциплины.
Однажды и у нас в лаборатории был печальный случай. Наша «хозяйка» Зоя, которая искренне помогала нам чем могла, иногда, нарушая правила и техники безопасности, и Режима, выносила эмалированную кювету с небольшим количеством радиоактивной жидкости из здания и украдкой выплескивала на вспаханную территорию «периметра» заградительной полосы, окружающей нашу двадцать первую площадку. Эвакуация жидкости в специальное хранилище была делом муторным, долгим, а тут раз — и проблема решена! Тем более что и концентрация была незначительная, да и по вспаханной полосе между двумя рядами колючей проволоки никто не ходит. Раз сошло. Сошло и другой раз. А потом… Выстрел со сторожевой вышки. Пуля попала в ногу Зое. Солдат героем поехал домой. Зоя — в больницу. Бывали и более сложные случаи.
Некоторые солдаты не выдерживали напряжения и условий службы. Кончали с жизнью путем самоубийства. Обычно стоя на посту, когда имели в руках заряженное оружие. Один такой солдатик застрелился прямо у нашего здания. Зимой. Ночью. В лютый мороз. Когда на небе звезды приобретают бриллиантовый блеск, а месяц светится серебряным серпом. Снял овчинный тулуп, снял сапог, приставил дуло к нижней челюсти и большим пальцем ноги нажал на курок… Пришел начальник караула с разводящим и солдатами. Положили горемыку на тулуп и унесли. На посту встал новый часовой.
- Держу бомбу в руках
Для доставки в лабораторию радиоактивных веществ существовала специальная служба. Это были грамотные, осторожные люди, отлично понимающие возможные последствия в случае небрежного обращения радиоактивными веществами. На специальном транспорте, упакованные в специальные контейнеры или тару, после оформления целой кучи документов, инструкции по технике безопасности, планов проводимых работ, заявок и прочих формальностей, образец доставлялся в здание.
Как правило, такая операция проводилась по вечерам, когда основная масса работающих на площадке в дневную смену уходила домой. Работники первого отдела составляли специальные списки сотрудников, находящихся в вечернее и ночное время на работе во всех зданиях площадки, и никого лишнего солдаты через проходную уже не пускали. По фамилии начальника этого специального подразделения — Мухранова — всю его команду именовали мухрановцами. Соответственно и все, что нам было уже не нужно, мухрановцы приезжали и забирали в свои хранилища.
Телефонный звонок из проходной нашей площадки. Прибыла машина со спецгрузом. У западных дверей нашего здания уже давно стоит дополнительный часовой. Даю команду одному из сотрудников нашей рабочей группы открыть двери. Сами мы все глубоко внизу, перед дверями, ведущими в каземат, куда выводится рабочий пучок нашего ускорителя. Все готово к приемке груза. О его прибытии мы услышим немного раньше, чем увидим. По лестничным маршам, ведущим в наше подземелье, катится шар густого русского мата. Это мухрановцы, несущие на руках тяжелый контейнер с грузом, поминают недобрым словом проектировщиков здания, которые не предусмотрели лифта. Ни пассажирского, ни грузового. Мысленно присоединяюсь к их пожеланиям. Сколько раз в день нам приходится бегать вверх и вниз по этой лестнице! Сколько всяких тяжелых деталей, приборов пришлось перетаскать таким же «ручным» способом!
Вообще я всегда поражался, с каким небрежением и нелюбовью к удобствам работающих проектируются и строятся у нас производственные здания. Минимум комфорта. Мнимая экономия, оборачивающаяся утомительным повседневным неудобством на многие годы. Бедный А.В.Алмазов неоднократно требовал, чтобы в здании был предусмотрен лифт в подземные помещения, и всякий раз ему отказывали, объясняя, что лифт грузоподъемное устройство, а не грузоопускающее, и что в двухэтажном промышленном здании по каким-то им ведомым инструкциям лифт не положен. Вот так. Простенько. Не положено и все.
Кстати, был у нас еще один веселый случай, связанный с проектом здания. Однажды во время посещения нашей лаборатории делегацией высокопоставленных гостей наш министр Е.П.Славский зашел в туалет. Самый обычный, с надписью на двери «М», а рядом, по проекту — и «Ж». Когда он вышел, вид у него был озадаченный.
— «Ребята, а что у вас с туалетом?» — спросил министр Среднего машиностроения.
— Ничего, все нормально.
— Как нормально? А почему, чтобы закрыть дверь, я должен сначала с ногами на унитаз забраться, а только потом ее можно закрыть?
Дверь в помещение действительно закрывалась вовнутрь, и никакого зазора для посетителя, если он ее хотел закрыть, не оставалось. Мы уже давно к этому привыкли и просто никогда ее не закрывали, пользуясь защелкой в дверях предбанника, где был умывальник.
— «В соответствии с проектом» — ехидно комментировал ситуацию Алмазов.
В ответ раздался в адрес проектировщиков такой министерский мат, какого я, пожалуй, больше никогда и не слышал. Герой гражданской войны, чапаевец, дважды Герой Социалистического Труда (потом стал трижды Героем) выдал такой виртуозный «концентрат» сленга солдатской казармы и чапаевской конюшни, что я, забыв о реальных неудобствах, искренне пожалел судьбу ленинградских проектировщиков. Ефим, так звали Славского за глаза, обещал поотрывать им не только головы, но и много других элементов человеческого организма, которые, по ходу высказанной тирады, им, оказывается, совсем не нужны.
К слову, такого неистового матерщинника в служебной обстановке я больше не встречал. И во время технических совещаний, и во время обходов лабораторий он за словом в карман не лез, приводя в смущение наших интеллигентных руководителей. Бедный Юрий Сергеевич Замятин, начальник одной из наших лабораторий, от которого даже самого простого ругательства никто никогда не слышал, только тихо покашливал и отступал в самый дальний ряд сопровождающей Е.П.Славского свиты.
- Приезд И.В. Курчатова
Произошел со мной запомнившийся случай, когда я получил громкий выговор, который зачитывался во всех подразделениях объекта. Это была большая редкость.
Получил я его не просто так, а от самого Курчатова! Уже мы переехали всем отделом в новое здание. Уже было смонтировано все оборудование, и эксперименты шли с перевыполнением плана. Уже коллектив прекрасно освоил всю сложную технологию проводимых экспериментов, с полуслова понимая друг друга, когда к нам в здание стало приезжать большое начальство. Из Москвы.
Однажды я работал глубоко внизу, значительно ниже нулевой отметки нашего здания, проводя пучок ускоренных частиц на специальное мишенное устройство. Это очень тонкая, утомительная и опасная работа. Обычно мы делали работу, разделив ее на короткие этапы времени, чтобы суммарно не нахватывать опасную величину дозы облучения. Кончил работать один — продолжал другой. Мне как руководителю коллектива, эксплуатирующего ускоритель, приходилось работать иногда бессменно по 20 — 30 часов подряд. Так было и в этот раз. Шли третьи сутки напряженной работы. Только-только удалось провести пучок на мишень. Вдруг по громкоговорящей связи, которой были обеспечены все технологические помещения, дежурный оператор, сидящий за пультом управления ускорителем на втором этаже нашего здания, вызывает срочно меня наверх. Ругаюсь, говорю, что занят. Дежурный настойчиво вызывает, не объясняя причины, но непривычно (я уже писал, что мы понимали друг друга с полуслова) четко повторяет — срочно, понимаешь? Я не понимал, но бросил дело и стал подниматься из подвальных помещений вверх по специальными внутренним металлическим лестницам, похожим на корабельные трапы. И вот, когда уже стал виден дневной свет в проеме — люке главного зала ускорителя, я вижу много ног, в брюках (мы ходили в спецодежде и носили белые х/б штаны типа шаровар). Брюки были не простые, а в лампасах, красные — синие, в один просвет, в два. Что за черт? Поднимаюсь медленно, так как не держусь за поручни. На руках «грязные» хирургические резиновые перчатки — только что возился с радиационно загрязненными деталями. Руки подняты вверх, ну не так, как сдаются в плен киноартисты, а на уровне плеч. Поднимаюсь все выше и выше. Все яснее становится видна лампасная компания. Человек 15 — 20 генералов. Незнакомых. Рядом мое начальство. Тут и начальник сектора, и начальник отдела. Среди гостей узнаю Е.Негина, Е.Забабахина, Я.Б.Зельдовича — это наши. Остальные явные гости, и вдруг, Бог ты мой! Стоит и пристально смотрит на меня И.В.Курчатов, рядом с ним Н.И.Павлов — у него глаза — буравчики. Рядом толпятся остальные.
Вылез в зал во весь рост — стою перед компанией, не понимаю, как они сюда забрались. Никаких предварительных предупреждений о приходе такой представительной компании я не имел. Смущенно поздоровался. Сознаю, что вид у меня идиотский — замызганный спецкостюм, на поясе болтается противогазная маска, руки опустить не могу, опасно, могу дополнительно испачкать как свою одежду, так и предметы вокруг меня. Физиономия небритая. Заросшая.
Мое начальство представляет меня честной компании — вот, начальник «машины». Так у нас назывался наш электростатический ускоритель. Оказывается, И.В.Курчатов хочет показать московским гостям, как работает машина, и главное — пучок. Люди никогда не видели живых протонов.
— Можете показать? — спрашивает меня Игорь Васильевич.
Вопрошающе смотрю на своих начальников. Те молчат, но по глазам Алмазова понял — надо!
— Могу, только, извините, у нас там сейчас пучок на мишени. А это значит, что там очень и очень…
Но нечего делать. Стянул грязные перчатки — это особый прием, когда грязный слой перчаток оказывается внутри, а за чистый, не боясь испачкать руки, можно держаться до минуты, пока не бросишь в специальный ящик — хранилище радиоактивных отходов. Беру микрофон, даю команду. Курчатов благодарно мне улыбается и спрашивает:
— Проведете нас?
— Пожалуйста.
Вся компания стала спускаться в наши подземные катакомбы. Спустились. Курчатов смело подходит к ионопроводу, спрашивает меня:
— На пучок можно посмотреть?
— Да, вот в это смотровое окошко.
Он смотрит. Издалека виден в окошечко на ионопроводе ослепительный свет, идущий с поставленной поперек пучка пластинки. Это пучок, упираясь в преграду, пытается проплавить в кварце отверстие, что, кстати, и будет, если держать подольше в таком положении без специальных мер охлаждения.
— Ну вот, смотрите, — приглашает Игорь Васильевич гостей.
Генералы деловито, один за другим наклоняются у окошка, заглядывают внутрь и немного подослепшие уступают место очередному желающему.
Вдруг стоящий в стороне, рядом с Зельдовичем и Забабахиным Н.И.Павлов спрашивает меня:
— А какая сейчас здесь радиационная обстановка?
Я беру микрофон и задаю вопрос на пульт. За пультом дежурили очень грамотные, надежные ребята — Володя Опасин и Володя Журин. Они честно ответили:
— Сейчас в том месте, где вы стоите, 100 доз.
Для нас это величина не пугающая. Ведь эти 100 доз можно получить, если стоять на этом месте как истукан 1 час. Ну, а если одну, две минуты — терпимо. Нарушение, конечно, но иначе надо было бы иметь штат сотрудников в 5 — 10 раз больший, а об этом и думать никто не мог, обходились предельно малым числом людей.
Вот ребята с пульта и сообщили нам по громкоговорящей связи, все услышали — 100 доз! Курчатов глазом не моргнул, стоит рядом с ионопроводом и приглашает рукой следующего, следующего. Генералы подходят, наклоняются, смотрят, отходят, следующий…! И вдруг… Хлоп! Один генерал падает на пол. Потерял сознание! Вся экскурсия сбилась вокруг. Дядя крупный. Тяжелый. Кое-как подняли его и по моему указанию его потащили в соседнее помещение, отделенное двухметровой толщины бетонной стеной. Это наша подземная измерительная лаборатория. Здесь на больших лабораторных столах стоят рядами измерительные приборы. Так как больше положить человека было некуда, положили генерала на лабораторный стол. Конфуз! Мое начальство растеряно. Генералов как ветром сдуло из помещения. Стоят рядом Курчатов, Зельдович, Павлов. У меня в руках микрофон. Как догадался, сам не помню, но дал команду на пульт — взять из специальной аптечки нашатырный спирт и бегом к нам вниз. Пока Володя Журин спустился с нашатырем, генерал зашевелился, открыл глаза, что-то стал невнятно говорить. Вокруг него наше начальство. Смотрю — уже сидит на столе наш гость. Ноги свесил со стола. Оглядывается вокруг. Тут и нашатырь подоспел. Кто-то ему бутылочку под нос сует. Кто-то поддерживает. Слез генерал со стола. Алмазов просит всех подниматься по лестнице наверх. Но уже по другой, более цивильной, с каменными ступеньками. Правда, маршей на ней хватает.
Сколько раз я говорил начальству, что надо во изменение проекта сделать грузопассажирсий лифт! В 50-е годы не принято было думать об удобствах работающих людей. Сколько раз, проклиная проектировщиков, мы таскали по этой лестнице тяжелое оборудование, приборы. Сколько раз в день каждому из нас приходилось бегать вверх и вниз, и вот… вся компания выкарабкивается вместе со струхнувшим генералом по этим ступенькам.
Выбрались! Экскурсанты тронулись к выходу из здания. Солдат — охранник, стоящий у дверей и обычно тщательно проверяющий наши пропуска, стоит по стойке «смирно» — выпускает всех без всякого списка. Оказывается, в экскурсии был и начальник караульной службы Ахтямов. (Забыл его имя и отчество. Помню, он был Герой Советского Союза).
У здания стоят несколько легковых автомобилей. Сейчас все будут садиться. Вдруг И.В.Курчатов поворачивается к начальнику нашего сектора и говорит:
— Объявите вашему начальнику «машины» выговор за нарушение правил техники безопасности.
— И за неопрятный, небритый вид, — добавил Н.И.Павлов.
— Отращиваю бороду, как у Фиделя Кастро, — выкручиваясь из беды, ответил я.
— Вот и за бороду тоже выговор, — повторил Курчатов.
Все уехали. С тяжелым сердцем я вернулся в здание и горестно поделился со своими ребятами полученной «наградой».
На следующий день был издан приказ, который читали в разных подразделениях объекта, о выговоре В.А.Иванову за нарушение правил техники безопасности, и т.д., и т.д. Долго еще мои коллеги и знакомые смеялись над моей бородой, которую я все же отрастил, из принципа, и даже сделал фотографию на память. Потом, конечно, я бороду сбрил, так как работать с бородой в противогазе очень неудобно. Выговор за бороду от Бороды (такое прозвище было у Игоря Васильевича Курчатова) — смеялись мои друзья. Ну, да что делать? Так было!
Неожиданно история с выговором от Курчатова имела любопытное продолжение. По правилам выговор снимался через полгода. Полгода ни я, ни мой прямой начальник — А.В.Алмазов не получали премиальной надбавки. И вот, по прошествии шести месяцев, когда вся история с генералом и бородой уже подзабылась, вдруг я получаю большую (по тем временам) премию. За что? Пошел к Алмазову узнавать. Он тоже получил премию и тоже не знал, за что. Премия пришла от начальника объекта Б.Г.Музрукова. Каково было мое удивление, когда в момент одной из рабочих встреч с Борисом Глебовичем он сам объяснил «секрет» этой премии. Оказывается, Игорь Васильевич Курчатов и Николай Иванович Павлов остались очень довольны посещением нашей лаборатории. Достигнутые нашим коллективом результаты были высоко ими оценены. Генералов — генштабовских шаркунов — Игорь Васильевич специально хотел ткнуть носом в прозу нашей производственной жизни и дать «понюхать» немного реальной трудовой обстановки. Ему это было нужно для каких-то своих целей, и он заранее сговорился с Н.И.Павловым показать московскому военному начальству жизнь экспериментаторов. Конфуз с одним из гостей заставил его разыграть строгость и требования дисциплины, но, уезжая, он просил Бориса Глебовича поблагодарить нас и «не обидеть» из-за вынужденного шестимесячного наказания. Что Б.Г. Музруков и выполнил. С чувством большой теплоты и благодарностью я вспоминаю Б.Г. Музрукова, Е.А. Негина, и, конечно, И.В. Курчатова и Н.И. Павлова. За строгими лицами начальников — я неоднократно убеждался — пряталось большое внимание и доброта к людям. Про Н.И. Павлова говорили шепотом. Во время войны, да и после в его руках была большая власть над «лагерным» народом. Якобы он был очень суров и требователен. Наверное, и это было. Но было и много хорошего и человеческого, и это я видел сам.
- Расставание с «объектом»
Почти восемь лет проработал я на «объекте», который с ходом истории страны менял свое название, становясь то почтовым ящиком, то городом Арзамас-16 и, наконец, получив свое старое историческое имя — Саров, превратился в уникальный российский федеральный центр — ВНИИЭФ.
Здесь, на лабораторных стендах я получил ту школу, которая превратила меня в электрофизика, специалиста но ускорительной технике, которая бурно развивалась в мировой экспериментальной ядерной физике середины XX века.
К моему горькому сожалению, работы в области электрофизических экспериментов пришлось неожиданно прекратить. Дело в том, что как условия эксплуатации ускорителей, так и прямой контакт с радиационно опасными, как у нас называли, «продуктами», не прошли даром. Испортилась кровь… Я стал часто болеть. Вердикт врачей был сокрушающим — мне запретили работать экспериментатором. Все с таким трудом налаженное, полюбившееся, в муках созданное надо было бросить. К этому времени уже прекрасно работали импульсный генератор напряжений, выполненный на полупроводниках, и электростатический ускоритель Ван де Граафа, который в результате тщательных усилий и нововведений мы с Алмазовым довели до 100% превышения проектных параметров. Уже лежала готовая написанная диссертация, а в голове роились мысли модернизации всего лабораторного корпуса — и оказалось, все это надо было забыть и начать думать о переквалификации.
Для меня это была трагедия. Трагедия, понятная каждому, кто, полюбив свою работу, свою специальность, вынужден резко ее поменять. Как моряку, которому запретили выходить в море, летчику, которому медицинская комиссия не разрешила больше садиться за штурвал самолета, певцу, сорвавшему голос и вынужденному переквалифицироваться в билетеры.
С грустью и отчаянием смотрел я в окна объектовской больницы, что на Маслихе, небольшом городском микрорайоне, на башню колокольни Саровского монастыря. Мне предлагали работать конструктором или заняться преподавательской деятельностью в институте — филиале Московского инженерно-физического института МИФИ, который к этому времени уже действовал на объекте. Все это было не то.
Сознание, что мои друзья — коллеги по работе — каждый день будут проходить мимо в родные мне лаборатории, будут делать то, что я начинал и с чем сроднился, убивало меня.
После выписки из больницы я решил пойти к начальнику объекта Б.Г.Музрукову с просьбой, очень необычной в то время, — отпустить меня домой, в Ленинград. Выезд сотрудников ядерного центра очень не поощрялся, тем более знакомых с тематикой основного производства.
Тем не менее я решился и пришел в кабинет Б.Г. Музрукова. Мы были знакомы. Он хорошо ко мне относился, и я искренне, без каких-либо обиняков рассказал о мучившей меня проблеме.
Мудрый, опытнейший руководитель, который в годы войны управлял таким гигантским и сложным хозяйством как Челябинский танкостроительный завод, выпускавший танки Т-34, внимательно выслушал и стал уговаривать меня остаться на объекте. Он предлагал одно возможное место работы, другое, сам отвергал только что предложенное, соглашаясь с моими доводами и предлагая новый вариант. Наконец он встал из-за стола и стал прохаживаться по кабинету. Потом остановился около меня. Я видел уставшего, обремененного огромными заботами человека во френче цвета хаки, с добрыми светлосерыми глазами.
— Хорошо, — сказал он. — Попробуем.
Он подошел к столу, где размещалась стайка телефонов. Снял трубку с одного из аппаратов. Что-то сказал и стал ждать. На том конце провода откликнулись.
— Александр Иванович, здравствуйте, это Музруков. Я к вам с просьбой. Вот у меня рядом сидит мой сотрудник …. — И он стал объяснять мою проблему. Не найдется ли для него у вас интересной работы?
— Есть ли семья? Есть. Жена, ребенок — полтора года.
— Площадь? Есть, у родителей. Где? — он глазами спросил меня. На Кировском проспекте, — подсказал я.
— Отпускать не хочу, но парня понимаю.
Они еще долго разговаривали, и не только о моей проблеме, но и о своих делах.
Потом, повесив телефонную трубку, Борис Глебович сказал мне:
— Согласен на перевод в Ленинград в Ленгипрострой к товарищу Гутову?
Фамилия была мне известна. Это был директор Ленгипростроя.
— Что я там буду делать?
Проектировать то, что нам нужно, — ответил Музруков. — И тебе будет интересно. Все знакомо. И нам хорошо. Наконец, свой человек у меня будет в Ленинграде. Будешь приезжать в командировки, навещать здесь своих, и опыт твой нам здесь пригодится.
— Можно подумать? — спросил я.
— Конечно! Подумай и позвони. Решишь положительно — Гутов пришлет вызов и вышлет перевод. У тебя не будет перерыва в стаже, и в родных пенатах окажешься! Да и до работы недалеко. Институт недавно переехал в Старую Деревню. Это совсем рядом с Петроградской стороной. Ну, думай! — глаза Бориса Глебовича смеялись и светились добротой.
Через два-три дня я позвонил ему и дал свое согласие.
Не прошло и месяца, пришел перевод. Дальше — беготня с оформлением отъезда, выполнение разных формальностей, передача висящего на мне «хозяйства», а это около 20 миллионов рублей.
Вот и последний день в лаборатории. Грустно прощаться. Это всем понятно. Все люди переживают минуты встречи и прощания. Но вот что оказалось удивительным — это боль, когда я смотрел в последний раз на так хорошо мне знакомую и полюбившуюся технику! Оказывается, привыкнув к ней, чувствуешь ее как живую. У нее есть свой специфический запах, свой звук, своя температура. И когда я подошел к «котлу» ускорителя и прижался к нему щекой, я чувствовал это тепло и слышал неповторимое пение исправно работающего организма этой сложной машины. — До свидания, Малыш, — так я называя установку (электростатический генератор). До свидания! Может, еще увидимся.
Провожавший меня коллектив сотрудников тактично стоял на металлическом балконе зала ускорителя на 12-ти метровой высоте от уровня пола. Потом я поднялся наверх в пультовую и встретил дружеские лица своих коллег. Попрощались по-мужски. Коротко, но с добрыми напутствиями. Последним подошел попрощаться А.В.Алмазов.
— Если ворчал и ругал, то за дело. Прости старика!
Он сунул в рот свернутую трубочку из бумаги, которую жевал последнее время с остервенением. Алмазов недавно бросил курить, и такие бумажные трубочки заменяли ему папиросы. Потом он, спохватившись, вынул трубочку, обнял меня, и мы крепко трехкратно поцеловались.
— Не поминай нас лихом! Приезжай!
Затягивать прощание дальше было нельзя. Установки работали, и к ним требовалось внимание. Я быстро спустился на первый этаж и вышел из здания. Последний раз я прошел 800 метров через липовую рощицу, где столько лет слушал пение соловьев. На проходной сдал солдату — охраннику свой пропуск. Этот этап жизни остался позади.
Часть II — Особенности национальной работы