В.Г. Короленко «В Дивеево»

Продолжая тему В.Г. Короленко, мы публикуем его небольшой незавершённый отрывок «В Дивеево». Этот пятистраничный рассказ был напечатан в XVI-м томе посмертного полного собрания сочинений писателя, вышедшего в Государственном издательстве Украины в 1923 году в Харькове, тогдашней украинской столице, и с тех пор не переиздавался. Материалом для отрывка послужили впечатления от посещения Короленко наших мест в 1890 году.

Не поленитесь, прочитайте. Получите удовольствие.

В  ДИВЕЕВО

… Мужичек, ехавший небольшой рысцой в пустой телеге, нагнал меня поздним уже вечером на дороге в Дивеево. Я посторонился, для чего мне пришлось сойти в рожь, а он остановил, поровнявшись со мной, свою лошадь.

—  Куда Бог несет, странничек?

—  В Дивеево, да вот устал, хочу заночевать где-нибудь. Недалеко, в лощинке меж засеянными полями — спала темная деревенька…

—  А чьи будете? — начал он обычный вопрос.

—  Из Нижнего.

—  Так. Садись ко мне. За двугривенный доставлю. Мне в N. Он назвал деревню за Дивеевым.

Я охотно согласился, кинул в телегу свою котомку и сам взобрался на неудобную колесницу. После нескольких еще вопросов, я узнал в свою очередь, что моего случайного благодетеля зовут Якимом, что он мужик достаточный и что, наконец, он очень любит поговорить. Это вскоре обнаружилось очень ясно из множества рассказов о монастырских нравах…

Сначала я слушал равнодушно. Мне это все было не ново, — да и кому же они новы, эти рассказы, которые так и носятся в воздухе кругом монастырей, так и жужжат в уши, точно назойливые пчелы в жаркий день поблизости пчельника. Мало-по-малу, однако, они начали меня раздражать. Сначала от них разлетается в прах вера в идею, собирающую людей в эти мон[астырские] стены, потом вы замечаете, как грязнится и унижается ваше представление о женщине, наконец, о человеке.

—  Перестань, ради  Бога, — сказал я, наконец. — Будет! Да и откуда ты знаешь все это…

Лица моего спутника я не видел, но почувствовал по его движениям, что он несколько обиделся.

—  Стало быть знаем… Потому у них работники…

—  Ну, хорошо, хорошо. А как же после этого сам ты говорил, что хотел отдать в монастырь родную сестру.

—  Что-ж такое, — ответил он сдержанно,  но тотчас же добродушие взяло в нем верх над обидой. Он погнал лошаденку и. как будто выместив на ней досаду, сказал:

—  Эх, господин,— куда же нашему брату и ход: тут все-таки, ежели ей Господь дарование пошлет, может она большой почет получит, а это само собой — всей семье лестно. Вот поэтому, собственно, желательно было нам ее приделить, сто целковых давали ей в приданое. Да вишь не пожелалось ей, сестре-то… — в замужество вышла в Беговатку…

Впоследствии я много раз вспоминал эту фразу: «куда нашему брату ход». Да, — несмотря на то, что и в монастырях вы заметите резкое разделение сословий и состояний, — это все-таки, особ[енно] мон[астыри] женские — самые демократические учреждения в России. Черный клобук и мантия возвышают своих носителей до уровня, какого не достигнуть серому человеку, и особливо женщине, в миру. В монастыре женщина священнодействует, организует целое общество, управляет; здесь она очищается от печати нечистоты и прирожденной греховности, навязанной ей в представлении славян, извне: в монастыре она входит в алтарь и после этого его не освящают, как после некоего осквернения…

Как бы то ни было, между нами последовало некоторое взаимное охлаждение и довольно долго мы ехали молча. Колеса шуршали по пыли, смоченной росой, и задевали кой-где за колосья ржи, отяжелевшей от влажности. Ночь была сырая, ласковая, тихая. Звезды слабо мерцали, точно расплываясь в синем сумраке, облачко скользило незаметно, там и сям рощи плавали в тумане темными островами…

—  У нас гляди-кось все еще ночь, а вон в той горнице уж и огонек вздули, — сказал Яким, указывая рукой на восток.

Лица его опять таки я не видел, и голос принадлежал как будто совсем другому человеку. Сравнение показалось мне замечательно удачным: действительно — кругом нас природа покоилась еще в глубоком сне, а на северо-востоке, точно в щелку, прорывались красноватые лучи, захватывая один за другим края нависших над горизонтом длинных и узких облаков. Я повернулся в ту сторону и весь отдался иллюзии: кто-то, вздувший огонек там, над горизонтом, очевидно, уже хлопотал и приближался к нам, так как светлая полоска все передвигалась к северо-востоку и становилась сильнее. Облака вспыхивали все выше, там, где я и не подозревал раньше, — все ярче, как зарево, разливалась и рдела заря…

—  А вот и монастырь,— сказал мой возница.

—  Как, уже? Где же он?

Монастырь оказался совсем близко, — но я заметил его не сразу, прямо над линией хлебов теперь чуть-чуть виднелись купола церкви, кудрявая зелень, крыши, длинный скотный двор, кончавшийся башенкой. На куполах чуть-чуть играли красноватые отблески зари…

Еще несколько минут и мы, под монастырской стеной, повернули в деревенскую улицу, еще повернули, и Яким приостановил своего мерина.

—  Вы, я вижу, из числа благородного звания, — спросил он и тотчас прибавил: вот гостиница, — я вас на купеческую доставил — спокойнее будет.

Я взял свою котомочку и попрощался с Якимом.

—  А ты вот что, — сказал он наставительным тоном, — ты прямо попроси: благословите мне номерок. Тебя пустют, — спокойнее будет.

И затем его телега покатилась дальше, и ее стало затягивать поднявшимся на заре туманом.

В гостинице, двух-этажном дерев[янном] здании все спали, только какая-то чуткая послушница уже ждала меня внизу лестницы. Она была совсем одета, с худым чахоточным лицом и лихорадочными глазами.

Я поклонился и последовал совету Якима. Из общей комнаты, в которой слабо виднелись на всех лавках тела спящих вповалку людей — несло ужасно спертым воздухом. Я был утомлен и мне хотелось отдельной комнатки, воздуха, свободы…

—  Позвольте, матушка, номерок.

Она оглядела меня с ног до головы своими маленькими острыми глазами, оглянулась на двор, и как будто удивилась, не видя лошади…

—  Пожалуйте, номерок как раз освободился.

Мы прошли по лестнице наверх; в корридоре при тусклом свете восковой свечи мерцал образ, на котором я увидел изображение старца Серафима. Вы наверное тоже видели это изображение: сгорбленный маленький старичек стоит на коленях на камне, — а кругом наивно толпится зеленая лесная «пустыня»… Это и есть покровитель Дивеева, старец Серафим, памятью о котором еще полна вся местность трех монастырей.

Послушница остановилась у иконы и трижды перекрестилась, очевидно, указывая и мне, что я должен делать. Затем она открыла дверь, и мы очутились в небольшой передней, а затем в комнатке. Тут опять моя провожатая стала креститься, предварительно обернувшись на меня.

—  Здравствуйте. Вот вам и постель. Ложитесь, батюшка, — к ранней обедне я вас ужо разбужу.

—  А скоро?

—  В пять часов.

Было часа три, как я успел разглядеть у окна на своих часах. Я вздохнул, но… «в чужой монастырь, — вспомнилось мне, — со своим уставом не ходят», и я решил подчиниться своей участи.

Через пять минут, бросив под голову свою котомку, я уже крепко спал, а еще, как показалось мне, не более, как через те же пять минут, в соседнюю с моей дверь послышался легкий стук и возглас.

—  Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас, — говорила послушница у соседних дверей.

—  Аминь,— ответил охрипший от сна голос.

—  К ранней, батюшка, зазвонили.

Действительно, в окно слышался густой звон колокола, и тотчас же возглас послушницы повторился у моей двери:

—  Господи Иисусе Христе…

—  Аминь.

—  К ранней, батюшка, зазвонили.

Хотя мои глаза слипались, ноги болели теперь гораздо больше, чем вчера, когда я прошел около 30 верст, и голова была тяжела, но я покорно поднялся. Эта покорность доставила мне немало страданий, и, как оказывается, — напрасно, так как вынужденное усердие это едва ли зачтется мне в заслугу. После ранней, едва я заснул, — как опять почти мгновенно, — так по кр[айней] мере казалось моей неудовлетворенной сонливости, — опять у двери послышался тот же смиренный скрипучий голос.

—  Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас.

—  Аминь, матушка,— ответил я, испуганно и с отчаянием подымаясь с постели… Отстояв позднюю, осмотрев монастырь и его достопримечательности, наконец, пообедав, — я улегся опять. Но тут опять та же история. «Господи Иисусе Христе… Батюшка, к вечерне».

—  Матушка,— взмолился я, наконец, — немощи ради человеческой — нельзя-ли уволить?..

—  Уволься, батюшка, уволься, Бог с тобой, — заговорила послушница с некоторым удивлением. — Это ведь по вашему желанию, как вам угодно. Я думала — вам надо, желаете поусердствовать…

Я не дослушал удивленную речь послушницы и с облегчением почти мгновенно «уволился» в область Морфея… На несколько лишь мгновений в моих ушах простучали шаги богомольцев, выходивших к вечерне, голоса на улице, густой благовест, — и все это удалялось и стихало, точно топот и звон убегающей в туманную даль встречной тройки…

Когда я проснулся, облегченный и освеженный двухчасовым сном, — желтые лучи солнца ложились уже густо и косо на крыши, на купола, на улицу и на поля, обильно смоченные выпавшим во время моего сна дождем.

Я не стану подробно описывать вам достопримечательности и святыни Дивеевской обители: эти срубы темных и тесных келий, которые прежде стояли в Саровских чащах, а теперь после долгой тяжбы с Саровским монастырем, — увезены Дивеевскими сестрами к себе и поставлены, как святыня, в особых зданиях. Ладон, протяжное чтение акафистов, тьма, скудно смягчаемая желтыми огоньками восковых свечей, — глубокие вздохи простодушной толпы, вздохи тяжелые, сдавленные, в которых слышится благоговение к подвигу, умиление, и как будто острое сожаление о подвижнике… Звякание медяков в чашках, обломки камней, на которых угодник простаивал, по сказаниям, тысячу дней и тысячу ночей коленопреклоненный, при чем у него отекали и смрадно гноились ноги, старая овчина, шапка, лапти и еще какая-то одежа, сложенная в ящиках, к которым, крестясь, прикладываются один за другим богомольцы.

—  А зубок-то, зубок-то где, матушки мои?— торопливо и как бы испуганно спрашивает какая-то старуха…

—  А волосики-то да ногти… — торопится так же испуганно — другая. — Мы ведь и не прикладывались, матушка-а, родимая.

—  Да это в Сарове, — говорит с неудовольствием монахиня, показывающая и объясняющая все эти «святыни».

—  Как-же это? А здесь-то нету?

—  Не отдали Саровские отцы-те, не отдали…

Толпа сокрушенно вздыхает и идет далее, и несет свои вздохи, свое благоговение и наивную веру — в другую келью, к другим реликвиям.

Да, я не стану вдаваться в подробности, так как чувствую, что для этого нужен стиль, которым я не обладаю, — нужна манера, которая так ясно сквозит на этих образах, с их невероятно круглыми камнями, наивно расставленными елями с их шаблонной простотой и вместе с их детской поэзией… Нужно, одним словом, то, чего нет не только у меня, но и у многих из тех, которые берутся все это описывать, якобы веруя и якобы благоговея…

Мне кажется, что нет этого стиля, непосредственного, неподдельно-убежденного и у автора — девицы, написавшей для дивеевских сестер историю их обители. Тем не менее, — я все-таки предпочитаю, в последующем описании этой истории, держаться ее руководительства, так как все-таки г-жа Горчакова (фамилия автора) очевидно, увереннее и тверже меня в этом трудном деле, и ее книгу я сам прочел в своей келейке с большим интересом…