- Первые шаги
Через неделю я уже был знаком почти со всеми обитателями здания № 1, не только членами нашего отдела, но и с соседями. Оказалось, в двух таких же больших комнатах расположен отдел, руководителем которого был В.А.Цукерман, и в двух или трех комнатах напротив цукермановских дорабатывали последние дни перед переселением в новое, специальное здание ребята из отдела Л.В.Альтшулера.
С шумом и грохотом по коридору вытаскивалось оборудование альтшулеровской лаборатории. Помогало в такелажных делах дружно все мужское общество лабораторного корпуса. И, хотя табу о направленности работ лабораторий соблюдалось и никто лишнего не говорил, мне стало ясно, что альтшулеровцы занимаются взрывными работами, связанными с разработкой основного «изделия». Что это за изделие, было мне еще не ясно, но я уже догадывался. У В.А.Цукермана была рентгеновская лаборатория, более близкая по духу нашей. Контакт с ребятами из рентгеновской лаборатории был хороший. Они у нас брали взаймы конденсаторы с какими-то уникальными свойствами, мы — форвакуумное масло. Вместе курили в коридоре и таскали сосуды Дьюара с жидким азотом, который потом заливали в ловушки диффузионных (высоковакуумных) насосов. Теперь мне уже было понятно, что стрекот, который я услышал в первый день прихода в лабораторный корпус, исходил от многочисленных работающих форвакуумных насосов.
Каждое утро начиналось с одного и того же. Первым делом приходящие сотрудники включали форвакуумные насосы, на своих установках и на установках соседей. Включались вакуумметры, и по ним, глядя на стрелку, уже позже, когда вакуум подходил к 10 в -3 степени мм ртутного столба, включали печки диффузионных насосов. Делалось это по-товарищески, так как время на получение нужного вакуума (10 в -5, в -6 степени мм ртутного столба) уходило большое. Мне нравилась такая солидарность людей. Каждый помогал другому как мог. Даже на обед нельзя было уйти всем вместе. Всегда кто-то оставался следить за работающими вакуумными агрегатами, высоким напряжением на выпрямителях и т.д. Дух сознания, что делается одно общее дело, существовал во всем. Хотя официально считалось, что у нас шестичасовой рабочий день, на самом деле он был не регламентированным. Часто люди оставались в лабораториях допоздна без всяких уговоров и просьб со стороны руководителей, и делали свое дело. Делали до конца. Как говорила совесть. Иногда рабочий день затягивался на 12 — 14 часов. Никто не требовал отгула, дополнительной платы. Не появлялась даже такая мысль. Раз надо, значит надо. Для общего дела. Конечно, это было утомительно. Домой, в общежитие, я возвращался поздно вечером усталый, и, озабоченный проблемами завтрашнего дня, быстро засыпал крепким сном.
Через месяц я уже вполне освоился с коллективом, с условиями эксплуатации оборудования, тонкостями правил техники безопасности и требованиями режима. Неожиданно мне легко удалось провести расчет генератора импульсных напряжений на 1 миллион вольт, который в первый же день работы предложил мой начальник. По его рекомендации в схеме генератора должны были быть использованы не высоковольтные стеклянные выпрямительные лампы, а полупроводники. И это у меня получилось уже в ходе прорисовывания первых эскизов будущего генератора. У меня появилась мысль о возможности создания переключателя полярности высоковольтного электрода. Смущаясь, я доложил Алмазову, что, кажется, сделал расчет, и, вот, имеется возможность организовать быструю смену полярности установки. Реакция Александра Владимировича была для меня совершенно неожиданной. Он бурно выразил восторг моей идее. Тут же, перед разложенными на его столе чертежами моей первой самостоятельной работы он собрал присутствующих с требованием раскритиковать или найти изъяны моего предложения. Обсуждали тщательно и… одобрили! Я получил добро для разработки рабочих чертежей. Алмазов торопился сдать заказ в механические мастерские, с тем, чтобы генератор был уже готов, когда мы получим новое здание нашей лаборатории.
О новом здании. Из разговоров коллег я понял, что где-то недалеко от города в лесном массиве сооружается комплекс лабораторных зданий для проведения физических экспериментов. Работы только начаты, но ведутся в ускоренном темпе. Сроки сооружения здания были очень короткими. Рабочая сила — заключенные, которых, оказывается, на нашем «объекте» (это было обиходное название нашего местопребывания) много и содержатся они в специальных лагерях. Такие локальные исследовательские комплексы с четкой направленностью профиля экспериментальных работ создавались и в других местах «зоны». Назывались такие комплексы площадками. Каждая под своим номером. Наша называлась «21-я площадка». По ходу вживания в деятельность коллектива отдела, я познакомился еще с одним работником — Федором Федотовичем Мынцовым, который, как оказалось, днями и ночами пропадал на 21-й площадке, курируя строительство нашего лабораторного корпуса. Оказывается, у нас уже отрыт котлован под фундамент, и вот-вот рабочие-заключенные начнут заливать бетоном фундаментную плиту здания. Часто на 21-ю площадку уезжал на своем «москвиче» наш начальник отдела.
Разделение исследовательских групп разной производственной направленности по «персональным» площадкам имело двойной смысл. Во-первых, исследования одной научной группы часто бывали просто несовместимы с близко расположенной исследовательской лабораторией другой группы из-за технического влияния на оборудование и измерительную аппаратуру. Так, импульсная техника, широко применяемая в лабораториях В.А.Цукермана, создавала паразитные наводки на измерительные кабели наших приборов, ну а опыты по подрыву «пеньков» альтшулеровской компании заставляли содрогаться весь объект — и прецизионную технику в лабораториях, и стекла и посуду в жилых домах города.
Во-вторых, соблюдались режимные интересы — максимального разобщения производственных и исследовательских групп. Ведь соседство трех отделов разной научно-исследовательской направленности в корпусе одного лабораторного здания было, конечно, с точки зрения сохранения секретности тематики явлением ненормальным. Курить собирались все вместе, в коридоре, и во время «бреха» часто проскакивали «запрещенные» термины и специфические выражения, раскрывающие направления деятельности коллектива. У входов практически во все здания и цеха 1-го завода стояли посты военной охраны и строгого контроля пропускного режима. Вот где срабатывали таинственные чернильные печатки на пропусках!
Работники одного цеха не знали, что делается в соседнем. Сотрудники лаборатории не только не знали, над чем работают в соседних комнатах, но зачастую, сидя в одной комнате за своими письменными столами, не знали, над чем ломает голову сосед. По окончании работы тщательно собирались все рабочие документы и бумаги, включая черновики, пересчитывались, сравнивались с описью и сдавались на хранение в первый отдел. Люди дружно и свято выполняли требования данной ими подписки. Но бывали и исключения. Когда интересы разрозненных научных групп по каким-либо причинам совпадали и возникали нестандартные взаимоконтакты.
- Знакомство с А.Д.Сахаровым
Так неожиданно произошло и со мной. Как-то в середине лета, когда я уже вполне ориентировался в научной и производственной субординации, во время перекурного «трепа» я рассказал о судьбе одного изобретателя одиночки, работавшего в лаборатории техники высоких напряжений Ленинградского Политехнического института. Рассказал о Льве Александровиче Юткине, открывшем совершенно неизвестный физический эффект электрического разряда в жидкости. До него никто не замечал и не пытался изучить ту гигантскую силу, которую можно сознательно сформировать в очень маленьком объеме и выделить в очень короткое время.
Курил с нами и А.В.Алмазов. После окончания «трепа» он попросил рассказать об этом явлении поподробнее. Я сообщил то, что знал и чему был живым свидетелем, так как Л.А.Юткин проводил свои эксперименты в том же высоковольтном корпусе лаборатории ТВН, где я делал свой дипломный проект.
Прошло некоторое время. Однажды после телефонного звонка Александр Владимирович быстро встал из-за стола, снял халат и, проходя мимо меня, сказал:
— Быстро за мной, без халата.
Недоумевая, куда и зачем, я пошел за ним. Мы пришли в административный корпус, где находился кабинет Виктора Александровича Давиденко, в то время начальника нашего 4-го сектора.
Когда мы с Алмазовым вошли в кабинет, там сидели начальники отделов В.А.Цукерман, Л.В.Альтшулер, Ю.С.Замятин и какой-то незнакомый человек. Сидел он как-то обособленно на стуле у окна, и я принял его за какого-нибудь работника режимной службы.
— Вот и герои пришли, — сказал В.А.Давиденко. — Володя, мы слышали от Александра Владимировича, что ты очевидец экспериментов Юткина. Нам интересно послушать, что это за эффект. Расскажи, пожалуйста.
Виктор Александрович часто заходил в наши лаборатории, интересовался ходом экспериментов, разговаривал с сотрудниками. Как человек он отличался от несколько чопорно-интеллигентных начальников отделов своим веселым, жизнерадостным нравом. Будучи заядлым рыбаком и охотником, во время отдыха участвовал в выездах на природу в компании с сотрудниками. Со многими был на ты. Его просьба и такая представительная аудитория ошарашили меня.
— Не стесняйся, — продолжал Виктор Александрович. — Все мы тут свои, бомбоделы, и ты бомбодел. Ты это знаешь?
— Догадываюсь, — ответил я.
— Это явление Юткин назвал электрогидравлическим эффектом, — начал я. — Заключается оно в том, что при создании внутри объема жидкости специально сформированного импульсного электрического разряда в разрядной зоне развиваются весьма высокие давления. Возникающий гидравлический импульс состоит двух ударов: основного — гидравлического и второго — кавитационного. Форма основных гидравлических импульсов, которые Юткин и назвал электрогидравлическим эффектом, примерно аналогична форме импульсов тока. Чем короче импульс тока, круче его фронт и выше амплитуда, тем короче и сильнее гидравлический удар, бризантное его действие. Представьте себе карельский валун. Небольшая ямка в нем, грамм 200 — 300 воды, два электрода — и с одного разряда он расколется на куски, — иллюстрировал я свой рассказ, войдя в раж.
— Вы можете нарисовать схему установки, — каким-то странным картавящим голосом спросил меня молчаливый человек, сидящий у окна.
— Конечно! Она очень простая, — ответил я, подошел к большой школьной доске, висевшей на противоположной к столу хозяина стене, и мелом нарисовал схему.
Наперебой посыпались вопросы, острые, грамотные. Меня удивляло, как быстро слушающие вошли в курс дела. Больше всех пытал меня незнакомый человек, сидевший у окна
— Андрей Дмитриевич Сахаров, — шепнул мне на ухо стоящий рядом со мной А.В. Алмазов.
Фамилия мне ничего не говорила, и я спокойно продолжал рассказывать про работы и опыты Юткина. По ходу обсуждения эффекта стало проясняться, что мне поручается сделать опытный образец устройства, позволяющий повторить эффект гидроэлектрического пробоя с определенными новациями.
Попутно обсуждению конструкции устройства, от Андрея Дмитриевича я впервые узнал о термоядерном синтезе, о свойствах «горячей» и «холодной» плазмы. Он надеялся, что, если все получится, как он думает, можно будет продолжить эксперименты с целью создания нового энергетического источника.
В разработке программы проведения измерений он попросил участвовать и Цукермана, и Альтшулера. Озадачен я был крепко. Сахаров попрощался со всеми присутствующими и вышел из кабинета.
Ты знаешь, кто это такой? — с таинственностью в голосе спросил меня Давиденко. — Это один из авторов водородной бомбы!
Не знаю, что было у меня на лице, но все присутствующие дружно рассмеялись.
— Назвался груздем, полезай в кузов, — подчеркивая, что техническое совещание закончилось, продолжал Давиденко. — Подумайте, как будете проводить опыт. Здание не разнесите! Оно, может быть, когда-нибудь музеем станет.
К последней фразе я отнесся как к шутке, и только через много лет узнал, что именно в стенах нашего лабораторного корпуса была рождена первая атомная бомба, а в комнате, где я с энтузиазмом начал возню со своим «устройством», был собран первый натурный ее заряд. Увы, это здание не сохранилось.
Наступили для меня горячие дни. Надо было следить за ходом изготовления в механическом цехе деталей для будущего генератора напряжения, начертить и сделать первый вариант экспериментального устройства для проведения опытов с эффектом Юткина и продолжать обучаться тонкостям эксплуатации электростатического генератора.
Усталый, но одухотворенный, возвращался я поздно вечером в общежитие. Шел пешком и наслаждался пением соловьев, которых оказалось здесь вокруг великое множество. По субботам ходил в кино. Единственный кинотеатр в то время находился в том же здании, что и отдел кадров, рядом с колокольной башней монастыря. Назывался кинотеатр громко — «Москва». Особенностью этого культурного учреждения были туалеты, вынесенные за пределы здания. Во дворе — огороженное дощатым забором небольшое пространство, и там классический русский вариант «М» и » Ж». Из плохо прикрытой досками выгребной ямы торчали водочные и винные бутылки. Считалось шиком купить в рядом находившемся гастрономе спиртное и со знакомыми товарищами «тяпнуть» перед началом сеанса.
Прошло некоторое время. Сахаров звонил по телефону и справлялся, как идут дела. Торопил очень. Наконец наступил день первого испытания. Опыт решили провести вне здания, внутри дворика, образованного крыльями зданий нашего лабораторного корпуса и механического цеха.
Первый опыт оказался неудачным. Разряд и… в сторону отлетела испытательная камера, «бомба», как мы ее называли. Вдребезги разбился фотоумножитель и намертво сгорели осциллограф и ряд использовавшихся для измерений приборов. Пришлось все начинать почти с начала.
Смущен я был очень, но, не теряя надежды, кое-что переделал, и повторные опыты стали проходить один за другим. По рекомендации Сахарова изменили способ регистрации. Установка модернизировалась. Опыты получались все чище, измерения тщательнее, но… есть но!
- Инициатива наказуема
Еще несколько месяцев я продолжал возню, но уже без энтузиазма. Да и Сахаров охладел к этой затее с «холодной» плазмой, и я уже давно не слышал в телефонной трубке его специфически картавое — «Володя, как дела?»
Да и другие проблемы свалились на меня тяжелым бременем. Я уже говорил, что на «объекте» широко велось строительство производственных и «специальных» зданий сразу на многих экспериментальных площадках.
В штурмовом порядке строилась и 21-я площадка. Здесь предполагалось разместить ряд зданий для проведения физических экспериментов и отдельно сооружался специальный корпус для физиков-теоретиков, с прекрасно оборудованными для творческой работы кабинетами и комплексом помещений для размещения первой электронной вычислительной машины «Стрела».
Все строительные работы выполняли заключенные, и не успевали еще окончиться в зданиях отделочные работы, прибывавшие в большом количестве в 1956 году молодые специалисты начинали монтаж технологического оборудования. Работали вместе и заключенные, и мы, «вольные».
На меня свалилась ответственность курировать строительство здания № 4, где должен был разместиться наш 34-й отдел. Вот тут я и познакомился с продукцией Ленгипростроя. В большой комнате, на втором этаже здания на стенах и на длинном, метров 5 — 6, столе, сколоченном заключенными из грубых досок, были размещены чертежи здания и схемы его технического обеспечения. Тут же проходили планерки, на которых определялся дальнейший фронт работ и решались неизбежные проблемы с нестыковкой смежников.
В установившемся контакте со строителями выяснилось, что вся проектная документация производственных и жилых зданий объекта, разработка генерального плана будущего города, который должен быть в ближайшее время здесь построен, и всяких вспомогательных и сопутствующих большой стройке зданий делается Ленинградским проектным институтом «Ленгипрострой».
Иногда к нам приезжали из Ленинграда командированные — авторы проектов. Жили они обособленно, как правило, в городской гостинице. Тех, кто приезжал на долгое время, расселяли и в наших общежитиях. Контакта у нас с ними не получалось. На рабочих планерках, где мы с ними встречались, в основном приходилось «лаяться», спорить, настаивать на срочной переделке части проекта, что они делали с большой неохотой. В ход шли отговорки, ссылки на разные Правила, нормы, ОСТы и ГОСТы, которыми они пользуются при проектировании и которые совершенно не совпадали с нашими интересами и требованиями. Иногда дело доходило до просто неприязненных отношений, и требовалось много труда, чтобы найти общее согласованное решение.
Думал ли я, что через несколько лет судьба меня свяжет с этой проектной организацией на всю оставшуюся мою производственную жизнь!
Обстановка накалялась с каждым днем. На объект прибывало технологическое оборудование, которое тут же выгружалось на Тупиковой и отправлялось по строящимся зданиям. Монтаж технологического оборудования производился параллельно с работами по строительству здания. В оконных проемах еще не было рам, в стенах не было дверей и в помещениях только собирались делать черные полы, а бригады электриков уже прокладывали силовые кабели, водопроводчики монтировали трубы, вентиляторщики крепили коробы спецвентиляции. Всплывали огрехи ленинградских проектировщиков, устаревали требования заказчика, выданные в свое время в виде технических заданий. Время шло вперед. Летело. Менялись темы исследований. Что-то отбрасывалось напрочь, что-то зарождалось новое — и экспериментаторы требовали от строителей того, чем и духом не пахло в пришедших проектах. Часто приходилось менять технологическое обеспечение буквально по ходу строительства.
Так, например, в нашем здании появилась необходимость обеспечить снабжение электроэнергией от двух разных энергосистем, чтобы гарантировать работу технологического оборудования независимо от выхода из строя одной из энергетических линий. Мало того, появилась необходимость, для сохранения «косинуса фи», в энергосистеме объекта смонтировать синхронный компенсатор, не предусмотренный в проекте. И все это делалось одновременно с не останавливающимся строительством! Понять, разобраться в чертежах, схемах ни сил, ни времени не было. Опыта тоже. И тем не менее, сознавая, что никто не поможет, что надо решать на свой страх и риск, приходилось преодолевать чувство беспомощности и работать, учиться и работать! Часто рабочий день начинался в лабораторном корпусе на 1-ом заводе, потом наскоро обед в столовой и бегом через весь город — маршрутные автобусы еще не ходили — на 21-ю площадку, на строящееся здание, где и кончался рабочий день в кромешной темноте. Освещение было временное.
Надо оценить уникальную работоспособность начальника отдела снабжения Петра Тимофеевича Колесникова. Он был в курсе всех новых поступлений оборудования. Без паники и истерик, деловито направлял заказанную технику по адресам. Следил за качеством транспортировки. Ведь оборудование было нестандартное, часто негабаритное и требовало очень аккуратного обращения. Я уж не говорю о его безумной ценности. Прибывающие приборы и установки были буквально уникальные. Лучшие научные и производственные коллективы страны изготавливали эти чудеса техники, не догадываясь о конечном использовании своего труда.
Помню, однажды Петр Тимофеевич позвонил мне по телефону и сообщил, что сейчас бригада такелажников и солдат сгрузила с платформы «негабарит» из Харькова, пришедший по заказу Алмазова. Надо срочно его забрать с ж/д путей. Это был металлический котел от электростатического генератора, который мы должны были смонтировать в нашем здании. Ни один передвижной кран на «объекте» поднять этот котел не мог. И вот, после обсуждения проблемы с Петром Тимофеевичем, дедовским, но надежным способом, с помощью лаг, этот котел был погружен на трейлер и ночью, по «грузинской дороге» (так называлась дорога, проходящая по берегу реки Саровки вдоль части окраины жилого массива) котел был доставлен от станции на площадку 21 к нашему зданию. К утру работа была окончена. Котел лежал у технологических ворот зала будущего электростатического генератора Ван де Граафа. Работа была сделана быстро, не нарушая транспортную обстановку «объекта», которая подчинялась специальным требованиям для транспортировки основного «спецгруза».
Перед тем, как поставить котел на фундаментную плиту в зале, выяснилось, что надо доделать упущенную во время изготовления котла на месте его создания технологически важную деталь. Требовалось отполировать внутреннюю поверхность до зеркального блеска!
Изготовители котла выполнили технологические требования по-своему правильно, но этого было недостаточно. Никому и в голову не пришло сделать поверхность огромного котла с такой точностью. И вот бригада наших лаборантов, вооруженных пневматическими полировальными машинками, начала эту операцию. Оглушительный грохот, шипение пескоструйного аппарата, облако пыли и закутанные с ног до головы фигуры моих ребят в чреве котла!
Несколько дней каторжных работ. Кажется, кончили. Когда очистили котел от пыли, промыли керосином и высушили, убедились — нет, еще не то… Надо лучше. Бедный Алмазов ломал голову, как добиться еще лучшего качества обработки поверхности котла. От этого сильно зависело качество работы ускорителя. Думали и мы все. И вот пришли к решению — надо на внутренние стенки котла напылить тонкий слой алюминия, а потом окончательно отполировать. Решено. Но как напылить? Чем? Такой технологии нам известно не было. Несколько дней изобретали полировальное устройство. И изобрели!
Мы сделали специальную машинку, которая с помощью очень простого устройства с регулируемой по желанию оператора скоростью протягивала через себя алюминиевый провод сечением примерно 2 квадратных мм. На конец машинки подавалось высокое напряжение, и через специальный электрический разрядник производился разряд, в зону которого непрерывно поступал алюминиевый провод. Струя сжатого воздуха, который подавался к концу той же машинки, сдувала распыленный алюминий, и он, еще будучи относительно горячим, «прилипал» к стальной поверхности котла. Правда, появилась проблема с требованиями норм техники безопасности. В таких огромных металлических объемах Можно работать только с напряжением не более 12 вольт, и то через вторичную обмотку разделительного трансформатора. Как быть?
Грешен, пришлось нарушить правила техники безопасности. Правда, все было тщательно продумано. Под ноги был выстлан изолирующий слой защитных резиновых ковриков. Работники (их было двое) были одеты в специальные диэлектрические боты. На руках резиновые защитные перчатки. На глазах защитные очки.
По тайному сговору с Алмазозым было решено «попробовать». Попробовали. Получилось. Но тут новая беда. Убедившись, что аппарат работает, я рассчитал и требуемое количество алюминиевого провода. Около одного километра. Заказывать? Случись что, всплывет наше нарушение. Мало не будет. Посадят. У Алмазова семья. Мне тоже в тюрьму не хотелось. Пришла идея. К зданию на столбах была проложена временная линия электрического освещения. Когда вечером заключенных выводили из здания для этапирования в лагерь, включалось освещение выгороженного вокруг нашего здания колючей проволокой пространства. На нем солдаты сажали на корточки построенных по 5 человек в ряд заключенных, всего примерно человек 150 — 200, тщательно пересчитывали, давали команду «Встать!» и выводили на общую территорию площадки, доводили до ворот, где подходили такие же отряды от других зданий и уже общую колонну выводили за ограду из той же колючей проволоки 21-й площадки на территорию улиц города, по которым и шествовали «строители» в свои лагерные бараки. Вот эту-то проволоку я и решил использовать, так как к этому времени заключенных со строительства нашего здания уже убрали.
Сказано — сделано. Мои лаборанты быстро сняли с роликов нужное нам количество провода и в 2 — 3 дня распылили в котле. Прошло чисто, гладко, благополучно. Мы с Алмазовым радостно вздохнули. Окончательная полировка прошла без проблем. Стенки действительно блестели как зеркало.
Так бы все и прошло. Но случилась неожиданная неприятность. Лагерное начальство прислало бригаду снимать провод для прокладки линии освещения где-то в другом понадобившемся им месте. И увидели они только голые столбы с фарфоровыми роликами!
Дальше все пошло, как в хорошем детективе. Две всесильные организации, МВД и МГВ (тогда так называли КГБ) объединились в раскрытии дела о диверсии на «объекте». Началось расследование. Нашлись свидетели — солдаты, стоявшие на охранных вышках. Они видели, как «гражданские электрики» снимали злополучный провод. Какой-то сверхбдительный солдат видел, как провод «как змея» полз по земле в сторону нашего здания. Потихоньку следы привели расследователей к нам в корпус. Искали провод, искали, не нашли. Спрашивали нас, конечно, никто ничего не видел и не знал. Не знаю, как бы все это кончилось, но выдал нас наш же стукач. Было не секрет, что в каждом коллективе есть представители этого племени. Кто настучал, я не знаю до сего времени, да и знать не хочу. Но факт кражи провода стал очевиден.
К Алмазову в кабинет приехал сам начальник Режима Виктор Иванович Бронников. Разговор у них был конфиденциальный, но в конце его пришлось участвовать мне. Алмазов и Бронников вышли из кабинета, подошли к котлу. Был вызван к котлу и я. Бронников рассматривал блестящую поверхность котла и не верил, что здесь уместился пропавший километр провода.
Алмазов попросил меня показать самодельную полировальную установку, зарядить ее куском провода и продемонстрировать, как она работает. Я зарядил ее и с помощью Федора Федотовича Мынцова — работника нашей лаборатории, мы отполировали кусочек наружной поверхности котла. Полминуты работы — и куска провода как не бывало. На темной поверхности котла изящный серебристый квадратик!
— Вот так и весь километр ушел, — сказал Алмазов. Бронников поверил. Мы объяснили ему всю сложившуюся ситуацию.
— Ладно. Мне все ясно. Так просто вам это не пройдет, — пригрозил он нам и уехал.
К счастью нашему, по верхним каналам начальства вся эта афера прошла и заглохла. На «объекте» поддерживалась и поощрялась инициатива работников, конечно, в рамках Уголовного кодекса, но, чтобы не залавливать энтузиазм масс, большой огласки нарушения, не приведшие к тяжелым последствиям, не получали, их скрывали, хотя на местах нарушителей и «прорабатывали». Нарушений на работе было много, хотя делались они не от глупости, как правило, а от необходимости. Многие правила техники безопасности были для нас почти не выполнимы. Много раз приходилось решать проблему — или делать так, как требуют правила, и тогда действительно работу будет нельзя выполнить вообще или даже можно попасть в аварийную ситуацию, или делать по складывающимся обстоятельствам. Втихую делали по второму варианту. И те же стукачи были вынуждены выполнять нарушения и помалкивать, чтобы не выдать себя. Конечно, нам, инженерам, приходилось туго. С одной стороны, надо было требовать дисциплину, и это было действительно надо, ведь работа была очень опасная и чреватая огромными последствиями, с другой стороны, надо было ее выполнять в условиях самых неожиданных ситуаций, не предусмотренных никакими регламентами. Иногда на «объекте» бывали несчастные случаи, с жертвами, но доходили они до нас глухо, в виде слухов. Официальной информации мы не имели, или очень редко зачитывался какой-либо приказ о произведенных производственных нарушениях. Людей даже хоронили тихо. Без шума и большой огласки. Но бравада, лихачество всегда преследовались и наказывались на месте немедленно. За риск — платили. За глупость наказывали снятием процентов с премиальной части зарплаты. Снимали и по 10, и по 20, и по 50. А бывало, лишали премии вовсе. Это было право каждого начальника подразделения, и такая система оправдывала себя.
Дисциплина и надежность в работе были необходимы. Часто, почти каждый месяц, на доске объявлений подразделения вывешивали список фамилий тех, кто лишен на столько-то и столько-то процентов премии за такое-то нарушение. Писалось обиняком, в общих словах, но непосредственно относящиеся к данному происшествию люди хорошо понимали, за что наказаны, и не роптали. Сознание участия в общем большом деле сплачивало людей и дисциплинировало.
- Особенности национальной работы
Будняя жизнь нашего отдела сводилась к стремлению непрерывного совершенствования, как самого ускорителя, так и всех сопутствующих систем, обеспечивающих основные эксперименты, в том числе и измерительной техники. Дело в том, что стандартных измерительных приборов для проведения физических экспериментов не хватало. Не потому, что их было мало, а по их неспособности удовлетворить требованиям проводимых на ускорителе исследований. В лаборатории собственными силами разрабатывались уникальные усилители постоянного тока, очень капризные приборы, многоканальные анализаторы (до 64 каналов), которых и в помине не было в перечне стандартной аппаратуры.
Люди, производя манипуляции с радиоактивными элементами, работали в противогазах. Это была обыденная, штатная ситуация, когда члены моего коллектива натягивали на себя противогазные маски, подключались к специальным гофрированным шлангам, по которым подавался воздух для дыхания, забираемый воздухозаборной установкой, смонтированной вне здания. Как «жуки на веревочке», люди не могли отойти на расстояние большее, чем позволяла длина шланга. Внутри шланга был вмонтирован специальный металлический провод, не позволяющий ему случайно сжаться и тем самым аварийно прекратить подачу воздуха к работающему человеку. В результате шланг был тяжелым и неуклюжим. Вот на такой «веревочке» и приходилось работать, иногда часами. Каждый на своем, определенном месте. Под ужасающий вой специальной вытяжной вентиляции, создающей в помещении ураганную тягу, в противогазной маске, в специальном костюме, с натянутыми на руки хирургическими перчатками, которые приходилось менять за рабочий день до десяти и более раз, прислушиваясь к командам с главного пульта управления установкой, передаваемым по внутренней громкоговорящей связи и, в случае необходимости, отвечая через микрофоны, которые были у каждого под рукой на рабочем месте. Мы напряженно работали. Ошибаться было нельзя. Предельная внимательность, аккуратность и ответственность. Ошибка одного могла стоить жизни всему коллективу. Это все понимали.
В ситуациях, когда ожидался особенно большой выброс радиоактивного вещества в рабочую зону, приходилось надевать уже не противогазы, а влезать в спецальные пневмокостюмы — скафандры. Ситуация оставалась той же. Здоровые дяди были «жуками на веревочке», так как воздух в скафандры подавался по тем же шлангам. Работать было очень трудно. Пот застилал глаза, разъедал нежные участки кожи, а обтереться было нельзя! Движения в скафандрах изяществом не отличались. Приходилось осторожно перемещаться, внимательно оценивая окружающую обстановку, чтобы не порвать довольно тонкую оболочку гермокостюма или каким-нибудь неуклюжим движением не повредить окружающую аппаратуру и приборы.
Чтобы снять нарастающее со временем напряжение и неодолимое желание покурить, ребята придумали любопытный выход из положения. Конечно, это было явное нарушение техники безопасности да и всей логики момента. В помещении с повышенной радиационной опасностью, работающими агрегатами, установками, с высоким напряжением, с легко бьющимися ионизационными лампами, установленными для измерения высокого вакуума на вакуумпроводах — люди умудрялись делать настоящий перекур!
Когда я впоследствии задавал вопрос американским, немецким, французским и японским коллегам — можно ли покурить в противогазе — на меня смотрели как на неудачного шутника. А мы (я закрывал на это безобразие глаза и сам пользовался вместе со всеми разработанной технологией) — курили! Делалось это так: когда становилось уже совсем невмоготу, давалась команда — перекур. Все ложились на пол, чтобы случайно не налететь на окружающую аппаратуру, а один из дежуривших в чистой зоне лаборантов выходил из здания и ставил в воздухозаборник питающей наши противогазы и скафандры установки, обычную консервную банку с пробитыми гвоздем в дне отверстиями и наполненную трубочным табаком. Табак поджигали, и по шлангам к нам начинал поступать табачный дым. Становилось ничего не видно, душно, ведь вместе с дымом поступал и СО, но, умело дозируя поступления чистого воздуха и «баночного» удавалось утолить чувство никотинового голода. Через минуту — другую перекур прекращался. Дым из масок выветривался чистым воздухом и снова становилось все ясно видно. После доклада всех участников «перекура» на пульт о готовности к продолжению работ, давалась команда подняться с пола. Можно было продолжать работу. Конечно, это практиковалось не часто, в особых, затянувшихся случаях, и когда не было начальства.
Изобретателем такого способа курения в противогазе был мой лаборант Леша Иванов. Самый отчаянный нарушитель дисциплины. Грамотный и осторожный во всех наших делах работник, но обладающий удивительно норовистым, едким характером. У него и кличка была — «каустик»!
Что только не умудрялся делать этот смекалистый парень! У меня, в настольном сейфе хранилась трехлитровая банка с отличным медицинским спиртом. Спирт у нас применялся часто для протирки и промывки вакуумных деталей.
В порядке поощрения, после окончания смены, когда уставшие ребята уже переоделись в цивильную одежду и были готовы идти домой, я иногда выдавал им порцию спирта. Каждому по потребности. С условием после принятия «озверина» — так называлась смесь спирта, воды или виноградного сока, охлажденная жидким азотом — сразу отправляться домой. Условие было такое: можно пить столько, сколько хватит сил пройти 800 метров до проходной и там благополучно миновать пост солдат, проверяющих пропуска. А там, на свободе — это уже твои проблемы. Так обычно и делали. Но вот «каустик» и тут изобрел способ нелегальной добычи спирта. Сейф стоял на рабочем столе в моем кабинете, всегда закрытый и опечатанный моей личной печатью. У каждого из нас были такие печати, которые выдавал нам первый отдел для опечатывания папок с секретными документами, дверей наших помещений и т.д.
И вот я стал замечать, что в кабинете очень пахнет спиртом. В чем дело? Сейф стоит нормально. Печать на месте. Ключ от сейфа только у меня, в кармане. А спиртом пахнет! Как-то открываю сейф — острый запах спирта ударил в лицо. Смотрю на банку. Она наполовину пустая! Что за черт! Крышка от банки валяется рядом, в сейфе. Наверное, пары спирта как-то сбросили крышку, решил я. Долил испарившийся спирт, и, снова прикрыв банку, закрыл сейф. Опечатал. Все равно в последующие дни стоял в кабинете спиртовой запах. Как-то опять понадобился спирт. Открываю сейф — банка совсем пуста! Крышка опять валяется рядом. Но печать на сейфе была нетронута. Я был в этом уверен. Пытаюсь соображать. Явно дело нечисто. Кто? Ну конечно, Лешка — «каустик».
Вызываю его. Показываю на банку
— Твоя работа? — На меня смотрят честные глаза классического пройдохи.
— Нет, — говорит Леха.
— Как нет? Ты сейф открывал?
— Нет, я сейф не открывал. Посмотрите, и печать стоит. Ваша, и ключ у вас.
— Это я и без тебя знаю, но спирта нет, и по физиономии вижу — высосал ты. Признавайся, или выгоню с работы. Надоели твои хохмы.
— Я не высасывал, — настаивал «каустик».
— Хорошо, не высасывал, не придирайся к словам. Объясни, как спер спирт.
— Я его выцедил. Просто взял, наклонил ваш сейф набок, вот спирт через щели между дверцей и самим сейфом и стал вытекать. Ну, а я его собирал в фотокювету. Набирал, сколько надо. Потом ставил сейф в нормальное положение. Через щели остатки спирта испарялись. Чтобы побыстрее испарялись, я вентиляцию включал. Всю ночь комнату проветривал. Ну а днем, вы ведь не часто в кабинет заходите, рассчитывал, что пахнуть уже не будет.
Ну, что делать? Чистосердечное признание. Нарушение явное. У нас был закон. На работе работать только трезвым. Слишком большой риск и опасность для всех. Лучше позвонить по телефону и сказать, что не вышел из похмелья от какого-нибудь вчерашнего мероприятия, и я разрешал не выходить на работу, заменяя страдающего кем-то другим. Потом звонивший отрабатывает. Но на работе — ни — ни! Только после полного окончания и перед самым выходом из здания. И то под моим контролем, А здесь? В ночную смену, когда и так людей совсем мало, тайком нарушил табу. Гнать? Не так просто найти нового работника. Сколько времени надо потратить на обучение, пока новенький войдет в курс наших дел. Очень специфических дел. Если человек имеет специальность токаря — то он токарь, сапожника — он сапожник. А у нас? Лаборант — физик. Таких нигде не выпускают, не учат. Все познается здесь и далеко не за один день…! Каждого из лаборантов мы тщательно отбирали. Как правило, брали ребят, прошедших армию — бывших подводников, пограничников, солдат, служивших на техобслуживании авиации. У таких ребят уже были воспитаны навыки ответственности, внимательности, бдительности. Очень важным качеством ценилось чувство товарищества и смелости.
Каждый из нашего коллектива должен был быть уверен в рядом работающем коллеге. В трудную минуту не подведет, не сдрейфит.
— Ладно, Леша. Я тебя наказываю лишением премии. Крепко наказываю. На деньги, которые ты не получишь, мог бы куда больше купить выпивки. Сам виноват. Про это знал и все равно пошел на такой поступок. Разговор этот между нами. Ребята узнают, тебе же хуже будет. Потеряешь их доверие, а без этого у нас нельзя, не мне тебе это говорить. Уйдешь сам. Как я объясню снятие с тебя премии — мое дело. Понял? Можешь идти.
Леша молча вышел.
Об этом инциденте никто так и не узнал, кроме Алмазова, которому я честно все рассказал. «Дед», а это была его кличка внутри нашего коллектива, сперва не на шутку разошелся. Попало и мне, и судьба Лешки повисла на волоске.
Потом, когда первые страсти улеглись, было принято Алмазоым решение — ужесточить выдачу спирта. Нашей «хозяйке» Зое, которая обеспечивала все хозяйственные и производственные потребности отдела, ездила на склады, получала нужные нам химикаты, масла, горючие жидкости, приборы, противогазы, спецодежду и талоны на спецпитание, было дано срочное указание. Кому и при каких обстоятельствах выдавать спирт. И то, после получения разрешительной бумажки, подписанной Алмазовым или его заместителем — И.В.Серовым. Кончилась лафа… Но это только так казалось. Все равно всегда появлялись какие-то «заначки» и спиртовые возлияния продолжались, но не с такой активностью, как ранее. И не в стенах лаборатории. Ребята чуяли, что что-то произошло. Наверное, догадывались. Поэтому теперь, когда возникала ситуация «награждения» брали спирт «сухим пайком». Что это такое? Это обычная резиновая хирургическая перчатка, у которой узелком завязывались четыре пальца. Оставался свободным только большой. Потом перчатку выворачивали наизнанку. Надували ртом, и свободный конец выходил снова наружу. Потом из перчатки выдувался воздух и в нее наливали спирт. Не более четырехсот грамм. После заправки перчатка туго завязывалась и прикреплялась к специально сделанной петле в резинке трусов.
Спиртонос мужественно топал вместе с алчущими до проходной, не боясь даже самого свирепого «шмона», который иногда профилактически делали солдаты. Они ловко обшаривали туловище, брючины, карманы, но никогда не возникало проблем с чинно висящей перчаткой в трусах на причинном месте.
После выхода из проходной компания направлялась в гаражи, которые располагались совсем недалеко от проходной. Как правило, всегда оказывался кто-то из гаражевладельцев, который милостиво предоставлял помещение для возлияния. А в гаражах, кроме автомобилей, у рачительных хозяев стояли бочки с квашеной капустой, солеными грибами и прочим «закусочным» материалом. В случае острой недостачи горячительного посылался гонец в ближайший гастроном «Прогресс», который был расположен невдалеке от гаражей.
Иногда, особенно когда прибывали спиртоносы — перчаточники из других отделов, «заседание» продолжалось до темноты и кончалось разводом по домам уже хорошо знающими традицию женами. Бывало, жены устраивали скандалы. Но это случалось редко и, как правило, дело утряхивалось полюбовно. Договаривались, что это «последний раз». Некоторых удавалось даже подсоединить к мероприятию. Другие брали слово, что мы не упьемся до чертиков.
Помню, однажды произошел у нас такой случай: в моем гараже, временно, пока не построил свой гараж, разместил только что купленную «Волгу» Л.В.Альтшулер. Машина стояла чинно, блестела свежестью краски и благоухала специфическим запахом нового автомобиля.
Черт дернул Альтшулера однажды вечером навестить свою красавицу. Каков же был у него шок, когда он увидел широко распахнутые ворота гаража, веселую компанию, в которой были и коллеги ему хорошо знакомые и сделанную из газет скатерть — самобранку роскошно раскинутую на капоте его машины! Человек, наделенный чувством юмора, он не стал скандалить, требовать немедленно убрать закусочно — питейный беспорядок с капота, а просто сказал — ребята, вы только машину не сожрите! От искреннего предложения присоединиться он отказался и с философским заключением — «C’est la vie»— пошел домой.
Правда, через несколько дней «Волга» переехала к кому-то в другой гараж.
Так мы иногда снимали напряжение трудового дня. Бывало. Не часто, но бывало.
Стоит отметить одну любопытную деталь. Режим, соблюдаемый на объекте, какое-то уже внутреннее, подсознательное чувство значимости работы каждого и ее секретности, в условиях даже самых жестоких пьянок, которые иногда все же случались, не нарушался. Никто не развязывал язык. О работе говорили только на работе. А так говорили о многом. В дни хрущевской «Весны» горячо обсуждали только что опубликованное в журнале острое произведение «Не хлебом единым». Интересно, что обсуждение этого произведения было даже официально вынесено на «диспут», который происходил в зале заседаний административного здания на 1-ом заводе.
«Диспут» затянулся до ночи! Горели страсти. Высказывалось наболевшее. От души. Увы! Такое полезное и неординарное начинание кончилось печально. За слишком вольную интерпретацию произведения скоро из партии выперли чудесных людей — Николая Александровича Дмитриева и Никиту Попова. Черное крыло «Режима» своим взмахом сразу охладило пыл.
- Заключенные
Пример жестокой несправедливости государства мы видели каждый день, когда каждое утро, прежде чем добраться до работы, мы должны были стоять на улице и пропускать многотысячную колонну заключенных, идущих на свои каторжные работы.
Глухой, бухающий кашель застарелого бронхита и звонкий туберкулезный стоял над колонной. Окрики конвоиров, рычание собак, туго натягивающих поводки вожатых, шарканье тысяч ног, автоматы наперевес — это мы видели и слышали. Каждый день. Нам, мужчинам, и в голову не приходило попытаться перебежать улицу с одной стороны на другую. Конвоиры пристрелили бы нас не задумываясь. Мы послушно стояли, ожидая прохождения колонны. Иногда происходили любопытные сцены. По молчаливой команде кого-то из колонны заключенные останавливались. Передняя часть колонны продолжала идти, а часть — мрачно стояла. Образовывался разрыв. Жестами заключенные предлагали женщинам перейти улицу. Говорить в колонне и нам с заключенными было категорически запрещено. Женщины уже привыкли к зековской галантности и заблаговременно, сбиваясь в стайку, ждали такого момента. Никакие крики конвоиров, ни львиный рык собак — волкодавов не мог сдвинуть заключенных. Девчонки, женщины с радостным повизгиванием стремительно перебегали улицу. Колонна возобновляла свое печальное шествие.
Помню, как заключенные строили хлебозавод. Зима. Мороз. Ровное место в низине перед «Первым заводом». По лестнице, с холма, на котором расположен жилой массив «Боровое», спускаются люди, идущие на работу. На будущей площадке хлебозавода толпа заключенных, окруженная охраной. Мы проходим почти рядом. Небольшие группы жгут костры и на пятнах оттаявшей земли роют ямы. Другие устанавливают в ямы столбы. Когда вечером я возвращался с работы, на столбах уже была натянута колючая проволока. Два ряда. Как всегда у зеков. Больно было смотреть, как люди сами себя огораживают.
Такие утренние встречи происходили ежедневно, и мы уже как-то пригляделись друг к другу. Среди участников колонны выделялся один заключенный. В танковом шлеме на голове, высокий, худой мужчина лет сорока пяти с очень интеллигентным лицом и большими печальными глазами. Так как он был на голову выше остальных, я его замечал уже издали. Он очень кашлял. Задыхался. По-видимому, у него была астма, и морозный воздух усугублял его болезненное состояние. Когда колонна останавливалась, было видно, как он, тяжело дыша, опираясь на стоящих сбоку товарищей, пытался передохнуть, одновременно внимательно разглядывая нас. Наши взгляды встречались. В его глазах я видел немой вопрос. Что он хотел спросить или сказать? Однажды мы оказались совсем рядом. Нас разделяла узкая полоса расстояния, сохраняемая конвоирами. Колонна встала. Мы смотрели друг на друга. Вдруг на его изможденном, худом лице появилась улыбка, а руками он сделал четкий жест — быстро развел в стороны кисти, слегка поклонился и тихо, но внятно произнес «voila!» Злобные окрики вертухаев, подталкивающих прикладами остановившихся, лай собак скрыл явное нарушение.
Его жест говорил: — вот так, мы на панели, вы послушно стоите на тротуаре — мы все жертвы одной системы. Этой безраздельно властвующей жестокой серости, цинично эксплуатирующей свой народ — и мы и вы за одной проволокой.
Колонна тронулась. Он обернулся и еще раз улыбнулся. Еще несколько дней мы виделись, но издали. Он шел все такой же больной и усталый. Потом он пропал. Не маячил больше танковый шлем. Наступила весна. Я почему-то очень хотел увидеть его. Надеялся, что он появится. Но нет. Не появился. Спросить о его судьбе было некого. В душе я его искренне жалел. Было в нем что-то другое, не современное. От него веяло другим миром. Наверное, в него он и ушел…
Вообще зеки были разные. Их можно было разделить на три группы. Уголовники, настоящие. Воры и разбойники. Шпана. Уголовники по несчастному стечению обстоятельств — опоздавшие на работу более чем на двадцать минут, попавшиеся на краже сельхозпродуктов с колхозных полей — осужденные «за колоски», как о них говорили в народе, и политики — вполне порядочные люди, сметенные тоталитарным режимом со сцены человеческой жизни. Некоторые были осуждены по глупейшим доносам, за анекдот, неудачно рассказанный в компании, просто за свою какую-нибудь звонкую фамилию или упрятанные за свое социальное происхождение. Последние две группы честно работали, отрабатывая необходимые 121% дневной выработки, чтобы получить зачет, и еще дополнительно вкалывали за воров-бездельников. Последние внутри лагеря и на рабочих местах выполняли роль хорошо знакомых нам по кинофильмам немецких «капо». Эти бандиты активно сотрудничали с лагерной администрацией и охраной, устанавливая «порядок» внутри коллектива и получая за это некоторые блага извне. Так, например, они получали табак и чай — предметы чрезвычайной ценности в лагерной жизни, теплую одежду и сносную обувь — вожделенную мечту тысяч рядовых. Удел остальных был один — страдать, что виртуозно садистки и исполнялось.
- Люди и звери
В наших лабораториях категорически воспрещалось содержать какую-либо живность. Ни домашних животных, ни птичек в клетках, ни обычных цветов в горшках. Это было понятно, и никто не возражал. Тем не менее живность в здании появлялась. То это был случайно залетевший в зал ускорителя воробей, то заскочившая по кабельным каналам из леса мышь полевка, то залетевшая в открытое окно ночная бабочка. С такими пришельцами мы боролись. На окна ставили сетки, а в подземных казематах — мышеловки. Иногда ребята приносили очередную добычу на пульт, констатируя появление мутантов. Дело в том, что по ходу экспериментов мы иногда облучали то белых мышей (они, конечно, были в клетках), то лягушек, которых нам привозили биологи в больших эмалированных противнях, набитых сырым мхом и прикрытых сверху листом плексигласа с отверстиями для прохождения воздуха. Иногда подопытные сбегали, а потом, через некоторое время, в мышеловке появлялась пятнистая (с белыми пятнами) мышка, бабушка которой, по-видимому, сбежав, породнилась с местными аборигенами. Иногда находили в кабельных каналах лягушек с уродливыми лапками, удивительной расцветки. Как они там жили, чем питались — непонятно. Конечно, мы их ликвидировали. Суровая, техногенная обстановка кончалась, как только мы выходили за пределы здания. Наша площадка была расположена в чудесном девственном лесу. Вокруг зданий сохранилось много деревьев — лиственных и хвойных.
В начале лета мы наслаждались пением соловьев, которые оккупировали прямо стоящую перед зданием липовую рощу, а в дупле дерева, стоящего прямо перед окнами пультовой, жила белочка. Жила постоянно. Из столовой мы приносили ей корм, который она доверчиво брала прямо из наших рук. Иногда у нее были бельчата. Вокруг наземной части здания у нас проходила специально каждую весну перепахиваемая земляная полоса. За этой полосой мы внимательно следили и ухаживали. Требовалось, чтобы она была мягкой, рыхлой. Требование это было не случайно, так как по регламенту, в случае чрезвычайной аварийной обстановки в здании, для сокращения времени эвакуации работающих полагалось выпрыгивать прямо в окна. Надземная часть лаборатории была двухэтажной, кроме двух тридцатиметровых башен, в которых располагались генераторы Ван де Граафа. Окна в помещениях были специальные, так называемые «вышибные». Достаточно было подбежать к окну, ударить по раме руками, и окно распахивалось, открывая путь к спасению.
Так вот в этой рыхлой земле водилось множество червей. Окрестные птицы были хорошо проинформированы о такой достопримечательности и активно пользовались богатой кладовой. Каких только птиц я там не видел! Пришлось доставать специальную литературу о птицах и по ней определять породы наших гостей!
В теплое время года нам приходилось заниматься совершенно не свойственным для физиков делом. Надо было тщательно выкашивать траву. Главным врагом у нас были одуванчики. При вскрытии ускорителей попадание одного зонтика с цветка было чревато неожиданным возникновением частых электрических пробоев между эквипотенциальными кольцами, что значительно снижало напряжение генератора и не позволяло проводить опыты в нужных параметрах. Вокруг здания появлялись копны чудесно пахнущего сена. Обидно было глядеть, как это прекрасно высушенное разнотравье увозили на уничтожение в спецхранилище, вместо того, чтобы дать на корм животным. Кстати, мы со временем заметили, что природа, окружающая здание, пробуждалась от зимней спячки дней на 10 — 12 раньше, чем основной массив площадки и окружающая периметр из колючей проволоки густая лесная чаща.
Однажды у нас появилось экстраординарное развлечение. По-видимому с перепугу, сквозь двойной ряд колючей проволоки, мимо караульных вышек с бдящими на них солдатами, на территорию 21-ой площадки прорвался заяц. Самый обыкновенный. Прорваться-то он прорвался, а вот обратно за, проволоку выскочить боялся. С наружной стороны проволочного ограждения, вокруг площадки находился еще один защитный барьер. В землю были вкопаны высокие столбики. Между ними была туго натянута гладкая проволока, а к ней на специальных кольцах прикреплялись цепи, к которым, в свою очередь, пристегивались охранные собаки. В основном породы кавказских овчарок. Собаки почуяли зайчатину и поднимали бешеный лай, когда зайчишка приближался к ограде. Так и пришлось нарушителю обосноваться на территории площадки, места ему хватало. Чудесные рощи надежно его укрывали, и от военной охраны, и от работающих на площадке людей. Никто за ним не охотился. Все были заняты делом и только в обеденный перерыв появлялись на дорожках площадки, идя и возвращаясь в отдельно стоящее тут же, на площадке здание столовой.
Скоро все уже знали о новом поселенце, и зайка получил имя. Назвали его «Бруно Максимович» — в честь украденного нашими кагебешниками итальянского физика, друга Ферми, Бруно Максимовича Понтекорво. Итальянца, правда говорят, с его согласия, вместе с семьей выкрали и поместили тоже за проволоку, в тогда еще закрытой Дубне. Вот наши остроумы и проявили ассоциацию обоих случаев.
Жил наш Бруно Максимович безбедно. Любвеобильные работницы столовой выносили ему на задний двор столовского здания и капусту, и морковку, и всякие прочие заячьи радости в количествах, достаточных для прокорма целой оравы зайцев или одного взрослого бегемота.
Наше здание находилось в самой дальней части площадки, Я уже писал, примерно в 800-ах метрах от проходной. И место у нас было самое тихое. Никто лишний не ходил и не ездил. Вот Бруно Максимович и выбрал в нашем уголке небольшую еловую рощицу. Там росла молодая поросль елочек. Мы были очень рады появившемуся зверьку и гордились личным с ним знакомством. Заяц привык к нашим регулярным, каждый день, походам в столовую и через некоторое время стал почти ручным. Если он был серым, когда появился на нашей территории, то к зиме он побелел и превратился в чудесного здоровенного зайца русака.
Как было приятно видеть его смешно скачущим вдоль бетонной дороги, по которой мы шли в столовую! Пока мы обедали, он тоже не терял времени и с аппетитом закусывал. Девчонки подавальщицы собирались у кухонных окон и комментировали заячье пиршество. Потом Бруно Максимович прыгал обратно в свою рощицу, где у него было свое лежбище.
Все привыкли к зайцу и с гордостью показывали местную достопримечательность заезжим с других площадок коллегам. Так было до весны. Бруно Максимович совсем обжился и не чуял, какая беда его ждет.
Так как режим работы на площадке был во многих лабораториях круглосуточный, то для обеспечения нормальной работы отдел Главного Энергетика имел сменный состав ремонтных бригад. В их состав входили: электрики, водопроводчики, вентиляторщики — специалисты, которые в любой час суток могли обеспечить непрерывную работу физических установок. Как правило, все работало исправно. Техника была новая, добротная, хорошо ухоженная и особенно надрываться дежурным бригадам не приходилось. По ночам, от нечего делать, играли в домино, шашки и шахматы. Спать было нельзя! Периодически пили чай.
И вот в чью-то дурную голову пришла идея — а не поймать ли зайца и зажарить! Подтихую, ночью, хорошо зная, где спит зайчишка, заговорщики подобрались к лежбищу и убили беднягу прямо на месте. Не рекламируя содеянное — зажарили и съели. Как потом говорили — был вкусный Бруно. Пропажу зайца заметили на следующий день. Еще был снег. Энтузиасты обследовали следы и… вышли на место трагедии. У рабочих на ногах была спецобувь с особым рисунком подошв. По отпечаткам сапог и вышли на ремонтников. Следствие было проведено на высоком, Шерлок — Холмсовском уровне. Были выявлены все участники ночного дежурства. Установили, кто и что делал. Кто выходил из помещения и куда. Определили подозреваемых. Заставили их сделать отпечатки своих сапог на снегу и точно определили виновных. Говорят, их били. Любители природы и почитатели очаровательного Бруно Максимовича подловили убийц у проходной и очень качественно обработали. Один из пострадавших на следующий день оказался в местной больнице на «Маслихе». Так говорили. Официальных сообщений, несмотря на многочисленные запросы, главный энергетик не давал.
Через много лет, когда я уже работал в Ленинграде во ВНИПИЭТ, мне довелось быть в командировке в Дубне. Обедал я в ресторане гостиницы «Дубна» который в дневное время работал как обычная городская столовая. За столом друг против друга сидели Бруно Максимович Понтекорво и я. Мы обедали. Подсела к нашему столику еще одна нам незнакомая женщина, молодая мама, с девочкой лет пяти. Перед Понтекорво стоял заказанный им бокал белого вина. Мы продолжали начатый еще по пути в ресторан разговор. Вдруг, шаловливо улыбнувшись почему-то раскапризничавшейся девочке, Бруно Максимович обмакнул палец в бокал и стал водить по его ободку. Раздалась тихая, приятная мелодия. Девочка мгновенно прекратила каприз и с удивлением смотрела на виртуоза. Я тоже знал этот простенький физический опыт возбуждения колебаний, но чтобы наиграть мелодию…! А потом легким движением пальца он воспроизвел маленького котенка. — Мяу, мяу! — раздавалось над столом. Остолбенела рядом проходящая официантка. Замерли мать и девочка. Концерт окончился. Мы допили вино и вышли из ресторана. Перед нами был прекрасный вид на Волгу.
— Люблю природу, — сказал Понтекорво, — люблю животных. На том берегу в полях много зайцев.
Я вспомнил нашего бедолагу, но рассказать его историю постеснялся.
Окончание следует