В.Г. Короленко. Письма о путешествии в Саров в 1903 году

Владимир Галактионович Короленко (1853 — 1921) посещал наши места дважды. Описание первого посещения Сарова, Дивеева и Понетаевки в 1890 году есть в опубликованных записных книжках писателя. Кроме того, впечатления от этого путешествия использованы в литературных произведениях, в частности, в повести «Слепой музыкант» и малоизвестном неопубликованном при жизни Короленко отрывке «В Дивеево» [1].

            Очевидно, посещение Сарова оставило у Короленко глубокое впечатление, и в 1903 году он захотел повторить его, чему было, как нам кажется, две основные причины. Во-первых, ожидавшееся скопление многотысячной массы народа на торжествах по канонизации Серафима Саровского само по себе привлекало писателя, стремившегося находится в гуще событий, которые он считал важными. И, во-вторых, Владимир Галактионович хотел скрыться от чествований, готовившихся многочислеными почитателями к его 50-летнему юбилею, который должен был состояться 15 июля по старому стилю.

            Впечатления от посещения Сарова, Дивеева и Понетаевки в июле 1903 года Короленко изложил в письмах, которые он писал и отправлял своим родственникам во время путешествия. Письма эти впервые были опубликованы в 1932 году [2] и с тех пор переиздавались лишь частично. Мы хотим восполнить этот историографический пробел в местном краеведении.

            Главным адресатом писем была жена Короленко Евдокия Семеновна, находившаяся в это время в Румынии в местечке Сланик, недалеко от Плоешти, в гостях у своего брата, жившего в эмиграции. Исключение составляют письмо от 10 июля, адресованное дочерям Софье и Наталье туда же в Румынию и первое письмо, написанное 24 июня Сергею Андреевичу Малышеву, мужу сестры Евдокии Семёновны Короленко, который составил компанию писателю в этой поездке. Малышев жил в своём имении Дубровка Сердобского уезда Саратовской губернии, и В.Г. Короленко заезжал за ним по дороге из Полтавы, где он жил в то время, в Саров.

            Мы немного сократили письма, убрав всё то, что не относится непосредственно к впечатлениям от путешествия. Текст снабжён комментариями, часть из которых наша, а часть оставлена из публикации 1932 года. Письма проиллюстрированы фотографиями, взятыми из книги «Саровские торжества 1903 года в фотографиях, документах, воспоминаниях». Дивеево, 2003 и из др. источников.

 

С. А. Малышеву.

24 июня 1903 г. [Полтава].

Дорогой Сергей,

Саша говорила мне как-то, что ты не прочь был бы пройтись со мною куда-нибудь летним делом. Я теперь именно предпринимаю одну из своих экскурсий. Как тебе известно, предстоит открытие мощей Серафима Саровского (с 15 — 19 июля). Я у этого старичка уже когда-то бывал, но теперь, пожалуй, любопытно побывать опять. С этой целью приеду к вам числа около 5-го, отдохну один день и потом тронемся. Сначала в Пензу, потом наметим сообща пункт, с которого пойдем пешком. Для этого нужно следующее.

1. Строжайший секрет. Ты никому не должен говорить, что я приеду, и куда мы отправимся. А то я теперь нахожусь в деликатном положении: по случаю моего (увы! 50-летнего) юбилея каждый мой шаг попадает в газеты и, кроме того, все покушаются «чествовать». Недавно собирался съездить в Чернигов по делу. И вот в «Русских Ведомостях» уже появилась корреспонденция, что в Чернигове «ждут писателя Короленко», и местная интеллигенция собирается чествовать оного. Поэтому я в Чернигов не поехал. Итак — нишкни.
2. Нужно для дороги: а) по котомке. Котомку нужно сделать из толстой парусины и клеенки (последняя конечно сверху). Закрываться должна клапаном. В том месте, где пришиваются ремни, нужно подложить изнутри еще парусину втрое или вчетверо, чтобы от тяжести не вырвало то место, где будет пришито. Швы нужно сделать толстыми нитками, чтобы держали хорошо.

Моя котомка, уже испытанная, имеет 10 вершков длины, 7 в. ширины и 2 в. глубины.

б) По виксатиновому [3] плащу, — непременно, потому что ночевать вероятно придется все время на открытом воздухе.

в) Длинные сапоги и по паре каких-нибудь туфель на случай хорошей погоды и жары, когда в сапогах тяжело.

Это главное. Остальное пустяки.

(…)

Смотри, — не говори никому. Хорошо еще иметь шведскую куртку.

 

Е. С. Короленко.

[9 июля 1903 г.] Харьков, вокзал, в ожидании балашевского поезда.

(…)

Теперь все-таки в пути. Собрался я очень налегке: по две смены белья, фуфайка, длинные сапоги и всякая мелочь — в котомке. Кроме котомки — ничего, но она зато не так уж легка. Главное — виксатиновый плащ на случай дождя. В газетах пишут, что крытых помещений не хватает… (…) Когда ты получишь это письмо, — мы уже, без сомнения, пустимся в дальнейший путь.

Пока мой маршрут еще держится в секрете, хотя негодяй Илларион уже проболтался «по секрету», и кому — репортеру одесской газеты! И это после того, как раз через него же попало в газету известие о моей пешей якобы экскурсии из Кишинева… Теперь, шалишь: перед родным братом — молчок. Пусть себе сердится.

(…)

 

С. В. и Н. В. Короленко.

10 июля [1903 г., в дороге].

Пишу в вагоне жел. дороги, который влечет меня по направлению к Балашову, Ртищеву, Колышлею. В Колышлее буду сегодня в 10 1/2 ч. вечера и, если найду лошадей (дал Сергею телеграмму), — то сегодня же попаду в Дубровку. Завтра отдыхаю, послезавтра уже думаю выехать. Проедем немного, а там пойдем пешком. Сколько могу себе представить теперь, еще не совещаясь с Сергеем, наш путь пойдет на Краснослободск, Темников, Сатис [4] (на реке Мокше). Жду много любопытного. Там уже теперь стоят таборы богомольцев под открытым небом. Чувствую себя отлично, точно помолодел на все те года, когда не делал подобных экскурсий. А ведь я был когда-то даже в тех самых местах, с котомочкой и посошком… Погода стоит удушающая. Зной страшный. В вагоне 30°, стены накалены, как печи, но у меня нет даже признаков одышки. Сплю по ночам хорошо и даже как-то днем не скучно. Багажа со мной только то, что в котомке, т. е. по две смены белья, виксатиновый плащ, вязаная фуфайка на случай холодного ночлега и длинные сапоги на случай дождя и грязи. Затем — альбомчик, записная книжка, мыло, полотенце и — все! Да еще, впрочем, дорожная фляжка. Когда получите это письмо, я уже буду шествовать по старинному темниковскому тракту. Хорошо!

 

Е. С. Короленко

11 июля [1903 г., Дубровка].

Пишу тебе из Дубровки, куда приехал вчера, поздно ночью. У нас здесь все стояли страшные жары. Но около Ртищева вчера вдруг над степью показалась гроза. Все мы, ехавшие в поезде, смотрели, как над спелыми хлебами неслась черная мгла, точно дым огромного пожара. Приехав в Колышлей, я надел длинные сапоги и дождевой плащ. Дождь, впрочем, только покрапывал, но было темно, хоть глаз выколи. Едва было видно лошадей, и уж дорогу лошади угадывали сами. Впрочем, я как-то и не заметил, как мы доехали. Сергей выбежал ко мне, потом выползла и Саша. Оба они мне понравились, здоровы и друг с другом разговаривают как следует. Он со мной едет. (…)

Выезжаем завтра. Маршрут можно бы выбрать на Арзамас по жел. дороге, — оттуда верст всего 60 пешком. Но мне не хочется ехать на Починки, Лукоянов и т.д., и я выбираю путь на Рузаевку по жел. дороге, Краснослободск (уже пешком), дальше Темников, Сатисская пристань и лесами до монастыря. Это верст 80. Вчера в нашем поезде два вагона были битком набиты богомольцами. Все — «к Серафиму».

Торжества будут продолжаться с 15-го по 19-е, но, конечно, самых торжеств нам вблизи не увидеть. Это для публики «почище». Для народа, располагающегося таборами вокруг монастыря, выписано, кроме своих, монастырских, еще 70 священников, которые будут служить молебны и пр. Мне-то, конечно, любопытно посмотреть эту огромную толпу и тряхнуть стариной, когда я, бывало, ходил по тем же местам (и вдруг встречу — Алмазова!)

Вчера писал девочкам: чувствую себя отлично, здоров и бодр. Представь, — в вагоне публика просто изнемогала от жары, а у меня даже признаков одышки не явилось. Вчера лег спать в третьем часу и тотчас же заснул. (…)

 

Е. С. Короленко

14 июля 1903 [Тимирязево]

Дорогая моя Дунюшка.

Теперь пишу из Тимирязева. Это первый пункт линии Лукоянов — Арзамас — Нижний. Мы едем до Шатков под Арзамасом, оттуда идем на Понетаевку, Дивеево, Саров. Теперь 5 1/2 часов утра. Большую часть ночи мы с Сергеем провели на платформе вокзала. Часа два спали, завернувшись в плащи, с котомками под головами. На восходе солнца разбудил нас холодный ветер и движение вагонов. Перед нами отправился целый поезд, с вагонами IV класса. Беспорядок страшный: толпы народа, шум, крик — жел. дорога никакой заботы не выказала и сделала только одно — за место в IV кл. дерет плату 3-го класса. Сегодня уже начинался шум… Особенно протестовали хохлы: полтавский говор так и носился в воздухе. Говорили крупно. О Сарове говорят, что там богомольцы облегли монастырь на 4 версты кругом. Боятся насчет провизии. Кругом пикеты казаков, войска до 5 тысяч. Ждут государя. Пока мы еще едем во II классе. Народу битком, много простого люда и во II классе. Назад я поеду в IV, — теперь приберегаем силы: в Сарове придется трудно. А тут, вдобавок, погода насупилась, на небе тучи и уже раза два, еще на платформе, нас принялось поливать дождиком. Сегодня надеемся быть в Понетаевке. Оттуда писать едва ли придется. (…) Подъезжаем к Лукоянову, где и опущу письмо.

 

Е. С. Короленко

15 июля 1903. [В Понетаевском монастыре]

Вчера мы прошли 18 верст со станции Шатки, на Хирино, Корино [5] (иначе называемое Вонячкой) и Понетаевку. С нами, за нами, перед нами — тянулись массы народа. Между прочим — много лукояновских мужиков. На наши вопросы, они объяснили, что они охрана, идут к Сарову держать пикеты и кордоны. По всей линии около Лукоянова и Арзамаса стояли такие же пикетчики, а также солдаты и полиция. У всех мостков — эти наряды особенно усилены. По дороге всюду говорят, что Саров оцеплен кругом и что теперь уже никого туда не допускают, т. е. в самый монастырь. Богомольцы расположились на несколько верст в окружности. Прежде селились в бараках, которые, будто бы, приготовлены были на 200 тыс. человек, но их давно не хватило. Живут под открытым небом, в лесах. Считают, что собралось до 1/2 миллиона!.. Я с некоторым страхом думаю о том, что будет, когда после 20 — 21 то вся эта масса, накоплявшаяся в течение месяца, двинется обратно. Не хватит никаких поездов (и теперь хватает с трудом), да, пожалуй, может не хватить и провизии. А между тем это так и будет. Все ждут конца торжеств и обратных путников почти совсем не видно. Поезда из Арзамаса на Тимирязево идут огромные, но пустые: вагоны нужны только в одну сторону.

Богомольцы на берегу Сатиса в Сарове

Вчера часть пути мы сделали с нагнавшей нас «охраной». Охрана эта состояла из лукояновских мужиков и частью мордвы, и я очутился в атмосфере 91 года [6] — разговоры о знакомых земских начальниках: Пушкин (старик теперь уже умер), Ахматов, Горсткин и т. д., знакомые деревни, где у меня были столовые… Сначала нас сильно жарило солнце, потом мы едва успели спастись от дождя в попутной деревнюшке» но затем ливень застал нас все-таки перед Понетаевкой. Мы с Сергеем отчасти спаслись под плащами, богомольцы прятались по оврагам, над обрывами. В Понетаевку мы пришли усталые и порядочно измокшие. Предстояло или поселиться в «черной», переполненной совершенно, или искать чего-нибудь получше. Мы зашли сначала в «купеческую», но тут оказалось тоже полно. Наконец, благодаря моей «бывалости» я нашел помещение, о каком мы и не мечтали. Монахини, оказывается, отвели целый корпус со своими кельями для публики почище. Сначала меня, пыльного, грязного, и мокрого мать Феофания, заведующая этим корпусом, сомневалась причислить к чистой публике. Затем согласилась пустить в большой общий номер, без кроватей. Потом нерешительно сказала, что есть номерок с тремя кроватями, но она держит его про запас:

— Может кто-нибудь приедет ночью с поезда.

— Может быть вы, матушка, согласитесь признать и нас за кого-нибудь, приехавшего с поезда, — сказал я. Она покраснела и ответила очень любезно:

— Я вас считаю не за кого-нибудь, а за дорогих гостей нашей обители… Пожалуйте, милости просим.

Я пошел на купеческую, где в столовой ожидали Сергей и случайно приставший к нам спутник, — мелкий торговец из Аткарска, и мы внедрились в чистенький, светлый номер, келейку какой-нибудь „сестрицы». Мать Феофания, очень красивая монахиня лет 30, с тонкими аристократическими чертами, то и дело наведывается к нам, — не нужно ли чего. А вчера угостили монастырским ужином: тюря из квасу, с огурцами и сныткой (трава, которою питался Серафим), щи, конечно, постные, и отличная пшенная каша. Все это нам подавала молоденькая послушница, замечательно красивая в своей белой монашеской накидке, — ученица живописных мастерских. Лицо тоже тонкое, интеллигентное, как и у Феофании. Я остался бы в убеждении, что обе они — какие-нибудь аристократки, ушедшие от мира в тихую обитель, если бы в первом разговоре, поправляя свой словесный промах «о ком-нибудь», она не сказала, что иной раз приезжают барыни «великатные», которым нельзя в общей, а юная художница, на мой вопрос, — много ли им хлопот, — сказала: теперь такая время подошла, — раньше двух часов не ложимся.

Как бы то ни было, обе очень красивы, изящны, милы и предупредительны. Сейчас около 7-ми часов, слышен звон колокола и мать Феофания в приоткрытую дверь сообщает нам, что «заблаговестили к обедне». Наш спутник уже ушел. Сергей поднялся позже всех и находится в затруднении: «уборная» одна и теперь переполнена женщинами в черных и иных одеяниях. Я избег этого неудобства тем, что встал гораздо раньше, чтобы написать это письмо и воспользовался уборной (с общим умывальником), когда движение в «номерах» еще не началось. Сейчас идем к обедне, осмотрим иконописные мастерские, и часов в 11 двинемся далее, — к Дивееву. День пасмурный, не жаркий, с задумчиво нависшими тучами, как будто еще не решившими окончательно, — как им поступить с нами. Во всяком случае, — ночи прохладные.

Итак — все благополучно. Я очень доволен экскурсией (…). Теперь никаких забот у меня пока нет, дневника не веду (только самый краткий) и только вам пишу подробнее. Много и очень интересного останется просто в памяти. Теперь меня интересует тот момент, когда мы, вместе с другими богомольцами, подойдем к Сарову… (…)

12 ч. дня.

Идем дорогой. Понетаевка скрылась из виду. Впереди за холмом церковь села Успенского, как ближайший путеводительный маяк среди полей и холмов.

3 часа дня.

Отдыхаем в тени, у дороги. Провожу этот день, как и предполагал. В Полтаву теперь приходят юбилейные телеграммы. (…) А теперь над головой у меня шелестят деревья, над дорогой шевелится овес. Чудесно. По дорожке прямо на нас валит толпа мужиков, целый отряд. Оказывается опять «охрана» из-под Починков. Гонят их за село Глухово (на тракту из Арзамаса в Саров). Недавно мы встретили странника, который шел из Глухова. — «На тракту не дают остановки. Хотел переобуться, — гонят. Ступай подальше, переобувайся. Пастуха со скотом не пропускают»… А я было думал в этом Глухове, если там есть почтовая станция, бросить это письмо.

16 июля.

Вчера ночевали в деревне Зерновке [7], в крестьянской избе, вповалку с мужицкой «охраной». Наслушались всяких легенд и разговоров самого удивительного свойства, в том числе о «студентах». То, что по этому предмету толкуют наши хохлы, — еще истинная премудрость, в сравнении с толками этих мужиков. Они поднялись еще до свету, а мы вышли в 5 часов. Теперь сидим в избе, в селе Глухове, на большом тракту из Арзамаса в Саров. Уже издали мы увидели пикеты, шалаши, караульных. В селе масса полиции, казаки, всякое начальство. Белого хлеба мы едва достали, — пришлось нашему спутнику выхватывать чуть не из печки. Народ дожидается, как у жел.-дорожных касс. Воды в колодцах не хватает: одних лошадей приходится поить около 400. «У хлебников силы-те не хватает» — говорят местные жители. Во всяком случае, интересно. Что только будет, когда вся эта масса двинется сразу назад!

12 часов. Отдыхаем в ложочке, в тени кустов. Трава, кусты, овражек и синее небо с белыми облаками — вот теперь весь мой кругозор. А невдалеке пролегает дорога, по которой, согнувшись под котомками, валит богомолец. Сейчас шли версты две с харьковскими хохлами: старик, весь обросший, как вий. У него две котомки, палка с копьем на конце и на палке плетеная корзина с сухарями. Был в Иерусалиме. Хочет еще дойти до царя: буду прохать (просить), щоб вин унистожив базари у воскресение. Такие среди хохлов редки. Начетчик, только особого рода. Великороссы приводят все святых отцов, а этот ссылается на притчи и апокрифы. Все зло от того, что народ работает в воскресение. Вот за одно воскресение — кузька; за другое — жучок. — «Так ничого й нема». Сын тоже отцовского типа — строгий, худощавый и фанатичный.

Идем теперь по дороге с телефоном, провели тоже для царя. Версты обозначены, и мы наблюдаем время (13 1/2 минут идем версту). У мостков на припеке сидят бедняги солдаты: «как-бы кто не спортил моста». Между Глуховом (где пили чай) и Пузой [8] мы шли с двумя солдатами, которые обходят овраг патрулем. Один, очень разговорчивый, жаловался на службу.

— Эх, землячок, вот я двадцать два года ходил по земле. Пришел на службу: не умеешь, говорят, ходить. Не так, говорят, ноги ставишь… Да меня ходить-то еще мать научила. Ничего, ходил. А тут — не умеешь.

Через некоторое время мы расстались. Они пошли осматривать, чтоб не было злоумышления в деревенском овраге, а мы выбрались на возвышение и пошли по жаре и солнцепеку. Между прочим, они говорят, будто перед проездом царя «на 4 часа запрут все деревенские дома и чтоб никто не смел выходить». Наверное чепуха: мужиков гонят на охрану и мужиков же запрут в избах. Во всяком случае толков все это вызывает массу…

По дороге, среди богомольческого люда, то и дело попадаются официальные лица. Едут, а иногда и шагают урядники, скачут земские начальники, сегодня проехал жандармский полковник, искоса поглядев на нас троих странников, в городском костюме и не ломающих перед ним шапки. Но толки о строгостях по тракту оказались пока преувеличенными: в Глухове у нас не спросили паспортов, и урядник любезно оказал нам содействие (советом) при розыскании помещения, где бы напиться чаю.

Царская дорога

Теперь Сергей и третий наш товарищ спят в тени, а я вместо обычного дневника, пишу тебе это письмо. Я решил не вести подробного дневника, так как пошел просто для отдыха и для случайных впечатлений. Это решение и сказывается тем, что я пишу тебе это бесконечное письмо, которое сдам неизвестно где и когда (в Глухове почты не оказалось).

Идем пока благополучно, только я набил на левой ноге мозоль. Вчера она мне докучала сильно. Сегодня хозяйка в Глухове, славная, очень моложавая старуха, сказала мне: «Я бы тея, странничек, полецила, да ты цай не послухашь». Я послухал; она принесла лагун с дегтем и мазилку и вымазала мне дегтем всю «лапосню», т. е. подошву. Представь, — стало много легче. Теперь в четырех верстах над жнивьем виднеется с нашей дороги церковь села Елизарьева, где мы собираемся пить чай и я опять себе смажу «лапосню». — «Пойдешь назад, зайди, скажи спасибо», — говорила мне баба. Если пойдем на Глухово, — то непременно зайду. Но,  кажется, на Глухово мы не пойдем. И теперь уже мужики жалуются, что «все колодцы высушили». Из Сарова шел человек, говорит: «чистая гибель». Потерял жену, искал три дня, нашел, и айда назад. Бог с ним, с Серафимом.

— Заварил батюшка Серафим кашу, — говорила та же хозяйка. — Не знам мы, чего и будет.

— Если Серафим заварил, — пошутил я, — так должна быть вкусна.

— То-то, вот, не знам мы, — с сомнением закончила она.

И действительно, каша может выйти бедовая. Так как нашим маленьким караваном распоряжаюсь я, то я и решил: завтра идем из Дивеева в Саров крестным ходом, посмотрим, что там делается, может быть переночуем, а на другой день, не дожидаясь ни царского приезда, ни других торжеств, — по добру, по здорову обратно на Арзамас, или на Ардатов, Досчатое и по Оке в Растяпино [9]. (…) Товарищи проснулись. Надеваем сбрую и в путь. По тракту опять звенит колокольчик. Наверное, скачет еще какое-нибудь начальство, только ни нам оно, ни мы ему не видны …

Прошли Елизарово, где пили чай в чайном обществе трезвости. Когда мы кончили, к маленькой чайной привалила целая толпа. Между прочим, — священник из Саратова, с двумя иконами и с ним масса народа. Заняли чайную и все пространство кругом. Мы рады были, что убрались вовремя. Пришли в Дивеево еще рано. В монастырских гостиницах все занято. «Негде яблоку упасть» — говорила мне какая-то счастливица, устроившаяся ранее. Я надеялся розыскать мать Дорофею, свою знакомую по первому посещению Дивеева, но «она стала уже слабенькая», и живет в монастыре на покое. Устроились мы, поэтому, в селе, в тесной каморке сапожника. Кроме нас здесь остановились хоругвеносцы. Это — особое общество, состоящее преимущественно из купцов. Они платят взносы, шьют себе кафтаны с позументами и, в случае каких-нибудь духовных торжеств, являются и носят хоругви. Народ дюжий и довольно порой курьезный. Форма их только кафтаны. Идут без шапок, поэтому головных уборов их форма не предвидит. Мы имели случай видеть вчера дюжего молодца купчину, торжественно шествовавшего через площадь в боярском кафтане, из-под которого топырилось тоже боярское брюхо. А на голове у него была шелковая шапочка велосипедиста.

Здесь есть почтовое отделение. Кончаю и посылаю тебе это длинное послание. Пожалуй это будет первое с сотворения мира письмо из Дивеева — в Сланик.

 

Е. С. Короленко.

18 июля 1903 [Саров — Арзамас — Растяпино].

Вчера отправил письмо из Дивеева (точнее из Вертьянова, — деревня рядом с Дивеевом). На это время здесь принимаются даже «международные телеграммы». Хотел послать вам телеграфный привет, но раздумал. Письмо на всякий случай послал заказным и наверное ты его уже получила. Это письмо пошлю из Нижнего.

Пишу его уже в Сарове, куда приехали на крестьянской телеге в одну лошадь. Приехали потому, что я своими старыми сапогами жестоко намозолил ноги и теперь дня два итти не могу. Ну, ничего. Ходить правда трудно. Сергей производит рекогносцировку, а я снял сапоги и сижу с сумками под огромной елью, на опушке Саровского бора. Прямо передо мной — часовенка [10], дальше монастырь с его церквами и колокольнями, кругом — народ, расположившийся как и мы — на земле под соснами. Телеги, лошади, узлы, люди … Рядом с нами расположились кубанцы в папахах (из Ставропольской губернии). С ними — женщины и один слепой. Стоянка им не понравилась, и они снимаются. На их место становятся какие-то странные народы, с непонятным для меня наречием. Оказывается, греки и русские «из Таврии». Картина замечательно — оригинальная: сосновый бор, сосны огромные, прямые, как свечи, между стволами — фигуры в разнообразных костюмах и позах, многие молятся на колокольни монастыря, кругом охваченного лесом. Тонкая пыль так и стоит между зеленью. Подымаются крики. Народ валит, как на пожар, и тучи пыли подымаются, как на настоящем пожаре. Сквозь пыль едва видна коляска, спускающаяся от монастыря к мосту. Народ кричит ура! В коляске сидят две дамы. Затем трое военных. Крики постепенно стихают. Оказывается — просто придворные дамы.

Примерно такой вид открывался перед автором с опушки саровского бора

Ехали мы сюда с очень простодушным дивеевским парнем, который хотя и поднадул нас насчет платы, но оставил во мне самое приятное впечатление. Между прочим он своим наивным цокающим говором нарисовал передо мной целую картину борьбы прихода с монастырем. Дивеевский монастырь все ширится и на пути этого расширения стоит приходская дивеевская церковь [11]. Еще десять лет назад я слышал от мужиков, что монастырь хлопочет о разрешении захватить церковь в свою ограду, а мужикам предлагают выстроить новую. Весь вопрос в том, что церковь стоит под самыми стенами монастыря. Богомольцы, проходя, заходят в церковь … «Слышит пение и зайдет … посмотрит, кака церковь, како святьё. Глядишь копеечку — другую оставит». Кроме того, в этой же церкви похоронена Александрова [12], современница Серафима, положившая начало Дивеевской обители. Село и причт держатся за свою церковь и не уступают. Одно время — нижегор. епископ хлопотал в пользу монастыря, но тамбовский отстоял приход. Эта война имеет очень интересную подкладку: в пользу монастыря совершалось много чудес, теперь деревня рассказывает о своих чудесах уже в пользу прихода. На родничке явилась чудотворная икона. Священник поставил ее в церковь. Родничок на земле Александровой, отказанной монастырю; поэтому монастырские взяли икону к себе.

— А она, слышь, к им не желает, — говорил парень, весь осклабившись. — Постояла сколько-то дней — пропала: нет и не-ет… Глядь, а она опять на роднике. Наш поп ее опять в нашу церкву. Стоит. Монашки опять к себе-е. Она от них опять ушла. Так до трех раз. Теперь, слышь, у нас и осталась. Сколько уже исцелила народу.

Таким образом тяжба идет не только о клочке земли, но и о чудесах [13].

— «Серафим-от; умирая, сказал слышь: Дивеево будет дивно». (Это пророчество монастырь приводит в своих брошюрах, относя его к процветанию обители. Село относит его к себе).

— Чем же Дивеево будет дивно? — спросил я.

— А слышь ты: барыня-то, гляди, объявится.

То есть село надеется, что могут объявиться мощи сподвижницы Серафима, Александровой [14]. А так как она лежит в приходской церкви, то и все чудеса от мощей пойдут в пользу прихода.

— Гляди, тогда наше село станет город.

— А вы все станете купцы?

— Купцы не купцы, а все маленько бы получше. Теперь что: земли мало, да неродима. Хлеба не хватает. На заводы работали (руду копали), теперь и того нет…

И вот мужики надеются на чудо.

Полицейский, помахивая нагайкой, прогнал нас всех с прежнего места. Почему, — неизвестно. Мы перешли через дорогу и расположились под другой сосной. Невдалеке бьет человека в падучей. — Схватило, — говорят кругом, и около больного собирается толпа. Небольшой коренастый мужичонка несет на руках взрослую больную женщину. На ее лице страдание, на его — какая-то скорбная озабоченность, Он смотрит, где сложить свою ношу. А ведь ему предстоит еще пронести ее сквозь страшную толпу, к раке Серафима… Страшно подумать, что это за забота и подвиг! Двое глухонемых что-то кричат, машут руками и спорят. Один указывает на монастырь, видимо не понимая, зачем товарищ его задерживает… Хромой с страшно-усталым лицом дотащился до опушки и ложится в виду монастыря. Все это больное, увечное, одержимое тянется сюда потому, что здесь торжествуется память человека, который страдал добровольно всю жизнь, то простаивая до ран на ногах на камне, то работая с грузом камней за плечами… Что исцеления будут, — это несомненно: такое страшное напряжение веры не может пройти бесследно. Но подумать только — какая это капля, два — три исцеления на это море страдания, напряжения и веры. И наверное — много жизней сократится от этих усилий…

Опять — ура! Опять беготня, тучи пыли, крики. Едет в колясках царская челядь с какими-то коробами… Бегут в другую сторону: говорят, в полуверсте загорелся барак.

С нами под сосной какой-то мещанин с женой, оба очень приятного вида, и… какая-то ханжа, полная старуха, вся в черном, только с белым платком на голове. Она приехала с целой компанией, и тотчас же начался у нее спор с возчиками. Они чего-то требовали, она чего-то не додала… Мне она сначала сказала, что она рясофорная монахиня. Когда же я стал задавать некоторые вопросы, то оказалось, что она совсем не монахиня, а… поклонница Иоанна Кронштадтского, находится с ним в духовном общении, предлагает мысленные вопросы, на которые тот дает словесные ответы, и часто с ним целуется (при этом показывает очень выразительно, раскрывая объятия и мысленно заключая в них кого-то).

— Да разве, — спрашиваю я, — о. Иоанн целуется с женщинами?

— Он нас в голову, а мы его, милого, в лицо.

— Как же вы с ним познакомились?

— По указанию духа. Он, ведь, ах какой прозорливец! Я его и не знала. Приехала в Кронштадт, к знакомым. А они жили против Андреевского собора в одном доме. И в этом доме о. Иоанн уже давно не бывал, потому что… (шопотом): там были… такие… пашковцы [15]. А тут вдруг смотрим: едет прямо в этот дом — веселый… всех нас целует… Потом мне хозяева говорят: это чудесным образом, ради вас… Потом через год я опять была в Кронштадте, и он опять приехал в то семейство, где я остановилась. Идет по лестнице. Ну, вы знаете: ему уж всегда кричат: «Отец Иоанн! Золотой! Дорогой!» А я, как родом киевская, то и крикнула: «Отец Иоанн, сердце ты мое!» Он повернулся на мой голос, взял мою голову вот так под мышку и повел меня с лестницы. Поверите: весь народ дивуется. Так я под сердцем его всю лестницу и прошла.

Все это с каким-то отвратительным оттенком. Я сначала думал, что все ее россказни сплошная ложь. Но она вытаскивает засаленную карточку, на которой на одной стороне написано: «Иоанн Ильич Сергиев», а на другой: «О. Иоанн Кронштадтский приглашает вас откушать с ним чашку чаю».

Так я себе лежу под сосной, лечу ноги, прикладывая вату с борной кислотой, раздавая то же лекарство другим, под соседними соснами, и беседую. Солнце начинает садиться, пронизывая косыми лучами зелень и пыль. Когда ветер подует с поляны и от монастыря, то пахнет свежестию и сосной. Но когда потянет с запада, от бараков, то несет «человеком» до такой степени, что хоть зажимай нос… Вечер тихий, ночь, вероятно, будет теплая, что очень кстати, так как мы очень налегке.

Пение. Из лесу несут икону с хоругвями и крестным ходом. Народ усеивает опушку. Пыль застилает поляну так, что монастыря совсем не видно. Видна только часовенка, стволы гигантских сосен, уходящих в небо, и внизу маленькие фигуры людей с обнаженными головами… Остальное — сплошная пыль, в которой тонут очертания хоругвей… Из этой пыльной тучи несется глубокий звон монастырского колокола навстречу иконе.

Через полчаса, на закате, у часовенки на опушке, служат всенощную. Из-за звуков хора выносятся захватывающие женские вопли. Это кличет кликуша.

Крестный ход с упоминаемой автором часовней на заднем плане в клубах знаменитой саровской пыли

Часовня. Фотография М. Дмитриева 1904 г.

Говорят, вывешены «плакаты»: с ночи будут допускать в монастырь прикладываться к гробнице. Будь у меня совсем здоровые ноги, — пошел бы. А теперь это только указание, что надо убираться. Народ хлынет обратно, тогда трудно будет и выбраться. Завтра, на заре уезжаем.

Всенощная тянется долго. Главное торжество теперь в ограде монастыря. Отслужили последнюю панихиду по Серафиме. С сегодняшнего дня ему уже будут петь молебны, гроб переносят в «раку», в первый раз запоют: «преподобный отче Серафиме, моли бога о нас». С этого дня старичок Серафим будет уже считаться в новом звании.

Несколько десятков часовенок повторяют то, что происходит в соборе. Наша часовенка пылает множеством свечей. Кругом по опушке бесчисленные огоньки становятся все ярче по мере того, как угасает закат. В лесу, под самыми соснами, далеко вглубь тоже видны огоньки: это больные, усталые, не могущие дойти до часовни, стоят на коленях, на своих местах, со свечами в руках,

Наконец всенощная кончена. В лесу темнеет. В соборе теперь давка: допустили прикладываться прежде всего больных, ждущих исцеления. Можно представить себе, что там теперь происходит… Весь воздух этой лесной пустыни теперь насыщен ожиданием, нетерпением, верой. Все стремятся «приложиться» к гробнице, — только тогда паломничество считается законченным. Говорят, в сутки (день и ночь) могут приложиться 12 тысяч. Это задержит, но это же может быть предупредит страшное бедствие, которое грозило бы несомненно, если бы вся эта толпа хлынула сразу в обратный путь.

Мы уже наняли старичка за два рубля до Арзамаса. Ехать на заре. Встретили своего спутника (Дм. Андреевича), который покинул нас в Дивееве и пришел в Саров раньше. Он человек простой и непосредственный. Для него «приложиться» очень важно, но он собирается уходить лесной дорогой на Темников. Говорит: страшно. Действительно, есть что-то страшное в этой огромной людской толпе, набившейся в вековом лесу. Молодые арзамасские мужики, которых мы рядили было до Арзамаса, потолкавшись в народе, — заломили по 5 р. с человека. Сюда они привезли по рублю. Они почуяли, что теперь начнется отлив, лихорадочный и быстрый, и что они сильно подымутся в цене, как среди биржевой горячки. Хлеба уже доставать трудно, кипяток тоже…

В лесу темно, становится прохладно. Зажигают костры. Удивительно, что это дозволяют: сушь страшная. Если бы сухая, как порох, игла загорелась, -монастырь оказался бы как остров среди огненного моря. Но людей много: они толпятся около каждого костра и, конечно, не дадут огню распространиться. Один костер горит недалеко… Я надеваю вязаную куртку под пиджак и завертываюсь в плащ…

Просыпался раза два; свежо. Сергей не может заснуть. Я спал крепко.

19-е. Снялись в 2 1/2 часа утра и поплелись на одной лошадке. Возница наш — седой и серый старик ретиво погоняет усталую лошадь…

Солнце мы встретили уже за Саровским лесом. За Балыковым выехали на тракт. Он теперь почти пуст. Кое-где тянутся усталые, запоздавшие богомольцы, а тех немногих, кто вышел из Сарова, мы обогнали…

Доканчиваю это письмо уже в Арзамасе. Это для нас — начало культуры. Трудно представить себе что-нибудь томительнее того, чем был для нас вчерашний день. Страшный зной. Дороги разбиты в глубокую, мельчайшую пыль, и при этом ветер, теплый, удушливый, который несет эту пыль прямо, почти черными тучами. Она лезет в глаза, в нос, засыпает целыми слоями. При этом мужики сгребают ее валами с середины, оставленной для царского проезда. Этой серединой теперь ехать нельзя, — нас то и дело сгоняют на боковины, изрытые страшными колеями. Дополни это, значит, жестокой тряской, и ты представишь себе этот день нашего пути. Так ехали мы с 3-х час. утра до 6 вечера, т. е. 15 часов! Отдыхали 2 ч. в Глухове. Здесь было на этот раз пусто, но зато в колодцах воды не хватало даже для жителей. Умываться нам пришлось просто грязью из пруда. Старуха, которая мазала мне «лапошню» дегтем, только «по знакомству» согласилась ставить самовар. Она рассказывала, что видела царя. Все мужики высыпали на улицы, из окон никому глядеть не дозволяли, а амбарушки на улице и при нас стояли запечатанными. «Слышь, поймали двух: у одного-то два ливольверта и полон карман пороху» (в Арзамасе уже мне рассказывали, что мужики «задержали» несколько сыщиков, а одного и избили изрядно). Так как царь и обратно поедет на Арзамас, то по всей дороге идут приготовления: каждая деревня ставит «трухмальные ворота», сооружения эти очень нехитрые и по своему стилю очень напоминают орнаменты, которые года три назад Наташа и Соня делали на тетрадях. Деревенские архитекторы водружают шесты, обвивают их ветками и зеленью, перекрещивают другими и наверху тем же способом выводят буквы: Б. Ц. X. [16] В одном месте неблагонадежный ветер разметал одну такую постройку, — горизонтальные шесты уронил на землю и загородил дорогу. По-видимому, никто не думает о том, что если ветер вздумает сделать что-нибудь в этом роде во время проезда, то ведь это выйдет целое «покушение»… Охрана на всем протяжении пути продолжает жариться на жнивьях и на пашнях. Кое-где они стоят толпами, кто-то что-то говорит, они слушают. Наверное, идет тут наивная и фантастическая мужицкая политика.

«Трухмальные ворота» на границе Тамбовской губернии

Томительную дорогу немного сокращают мне беседы с нашим возницей: — Как тебя звать? — спрашивает он меня. — Владимир.

— Знаешь ты, Владимир, отчего вон этаки бывают овраги? Вишь, — во-он…

— Я думаю, вода роет.

— Как вода роет?

— Так. Сделает промоину, потом все сносит и сносит.

— Нет, не так говоришь. Не понимашь ты, Владимир, этого дела.

— А ты что думаешь?

— А я так думаю себе, — от потопу это от всемирнова. Значит, земля-то под водой раскисла, а вода пошла неровно. Где оставила, значит, где смыла… Вот это так.

— Ну, может быть…

— А ты, Владимир, — говорит он еще через некоторое время, — зачем этаки сапоги взял. В них тебе только в лавке стоять, а итти неспособно.

— И это верно. Мозоли набил.

— Нахлопаешь! Да не то что мозоли… Совсем обезножишь… Ну, ты! Заснула!..

— Устала она у тебя.

— Главное дело сена в Глухове не добился. Ни почем не продают. А ты думаешь, Владимир, мы тихо едем?

— Да уж не то, чтобы очень шибко.

— А! Не шибко тебе! Ну-ко слезь, может тебе нужно, посиди вон у дороги. А я, мотри, в это время вон куда укачу, вон на тую вершинку. А говоришь — не шибко.

И действительно, — можно еще удивляться, что все — таки везет. Рубля за 2, за 2 1/2 этот старик со своей лошадью жарится на солнце изо дня в день, возя седоков за 60 верст в Саров и обратно.

— Продам лошадь осенью, — говорит он печально. — Кормов-то нет. Прокормить, прямо клади 50 рублей. Где возьмешь… Плохо наше дело. Нерожай… Видишь вон, овсы… Тощие овсы жидки, сухи, и в них уже пустили лошадей.

Вообще, неурожай страшный в этих местах, по которым теперь проехал царь. Заметил ли он и понял ли значение этой картины, этих засохших нив, этих лошадей, бродящих по неубранным полям.

Всюду, где можно, наш возница сворачивает на «царску дорогу». Когда охранщики начинают кричать и ругаться, он прикидывается, что не слышит, в надежде, что истома от жары не позволит охранщикам гоняться за нами. Но в одном месте толстый мужик, вероятно сельский староста, с огромной дубиной, кидается за ним. Тогда он круто сворачивает и наша телега начинает жестоко стучать по рытвинам.

— Ишь дьявол. Толстой, а прыткой, — говорит мужик с робким удивлением. — Ладно убег, а то бы, мотри, палкой огрел…

Но, проехав 1/2 версты, он опять сворачивает на гладкое место и оглядывается. Свирепый толстяк грозит дубиной, но наш Петр только ухмыляется, даже когда толстый мужик припускает бегом.

— Врешь, взопреть, — говорит он. И действительно мужик отстает, табор охраны далеко, и мы трусим по «царской дороге».

Привезя нас в Арзамас, он был очень разочарован, когда мы сказали, чтобы он вез нас в гостиницу.

— В гостиницу? Да ты, Владимир, сколько в гостинице-то заплотишь. Мотри, полтину. Давай лучше вместе на подворье. Чаю напьемся, спать на сушило…

— Спасибо, брат, да не рука.

И мы торжественно подкатили на своей телеге к гостинице …

20 июля.

Сегодня (20) утром, номерной говорит мне:

— А вас тут, Влад. Гал., много спрашивали.

—  Кто?

— Баженов Ал. Вас, Ал. Ал. Савельев, Георгий Роб. Килевейн…

Через несколько минут я был уже в компании земцев, приехавших для встречи царя. Был сильный соблазн остаться, но я укрепился и теперь пишу эти строки в поезде (из Арзамаса на Нижний). Третий класс набит битком. Во II-ом неск. священников, загромоздивших проходы своими вещами. Одно из первых впечатлений на дебаркадере: мужчина несет по лестнице больную женщину. Они были в Сарове, успели приложиться и едут обратно, увозя то же страдание…

Видна Ока. Становится холоднее. Моя мысль невольно бежит назад к тем, кто теперь будет ночевать под моей сосной, в Саровском бору. Что там будет? Пассажиры в поезде рассказывают о случаях большой нужды в хлебе. Теперь еще холод. Какой-то офицер, по-видимому, имевший доступ во все места, говорит «о 70 чудесных исцелениях», уже происшедших. А сколько будет заболеваний и даже смертей? Я перебираю свои впечатления: много темного, но много и умилительного. Народ в приподнято-идеалистическом настроении и чувствует святыню. Но все-таки наука — добрее Серафима. Она дает гораздо больше, требуя менее жертв. (…) Я и теперь думаю, что когда-нибудь наука должна, как и все в жизни, освятиться, и давать и то, что она дает теперь, и то ощущение святыни, которое народ находит у своих Серафимов.

21 июля

Кончаю письмо уже в Растяпине, куда приехал вчера под проливным дождем. (…) В газетах чуть не целая литература по поводу «юбилея». Телеграммы и приветствия идут в Полтаву, куда и я еду вскоре. Из путешествия своего привез сильный загар, легкий насморк, небольшую хрипоту, две изрядно-болящие, хотя и поджившие мозоли и отличное расположение духа. Сергей смеялся все над моей бессонницей: в Саровском лесу, на голой земле, прикрывшись только виксатиновым плащом, я спал, как убитый, тогда как он все ходил греться к кострам. Там-то я и нажил насморк и хрипоту, — плата недорогая. Мозоли хуже. В Арзамасе я купил себе войлочные туфли и здесь хожу в них. Полагаю, дня в два боль совсем пройдет.

 

Маршрут В.Г. Короленко в 1903 г.

            Итак, расстояние от Шатков до Дивеева В.Г. Короленко и С.А. Малышев преодолели пешком за три дня. Их путь, судя по карте, был практически прямым, если не считать небольшой крюк, сделанный, чтобы зайти в Понетаевку. (Любопытно, что несколько лет тому назад группа туристов из Сарова прошла практически по тому же маршруту, от Успенского до Шатков, правда он был покороче и в обратном направлении).

            Первоначально Короленко собирался идти в Саров с юга, через Краснослободск и Темников. Причём он хотел идти просёлками, вероятно, пешком так было удобнее. Потом, видимо, обсудив маршрут со своим попутчиком, его изменили. Но опять-таки, он был проложен не по основной дороге в Саров от Арзамаса, а по менее загруженной — от Шатков.

            Впечатления Короленко о торжествах 1903-го года ценны для нас своей нестандартностью. Публиковавшиеся и публикуемые в наше время многочисленные воспоминания очевидцев тех событий в основном принадлежат священникам, архиереям или «духовным писателям». Взгляд Короленко — интеллигента и гуманиста, хоть и верующего, немного отличается. И понятно, почему записки Короленко не включены в многочисленные сборники по этой теме. Тут и ироничное отношения к таким «столпам церкви» как Иоанн Кронштадский, и подчеркивание, порой нарочитое, недостатков в организации, как на общегосударственном уровне, так и на уровне местного мелкого начальства. По своим политическим убеждениям Короленко во многом находился, говоря современным языком, в оппозиции правительству, недаром в его биографии есть политические ссылки и цензурные запреты произведений.

            Короленко не попал на территорию монастыря, и поэтому его записки не содержат непосредственных сведений о проведении торжеств и устройстве обители. Его больше интересовали народные типы, байки, вера и суеверия, которых так много в его сочинениях.

[1] В. Короленко. Полное собрание сочинений. т. XVI. Харьков: Государственное издательство Украины, 1923.

[2] В.Г. Короленко. Избранные письма. Т. I. М.: Мир, 1932.

[3] Клеёнка.

[4] Сатисский двор Саровской пустыни у места впадения Сатиса в Мокшу. Сейчас тут посёлок Нижний Сатис.

[5] Сейчас село называется Елховка.

[6] Ошибка В.Г. Короленко. Не в 91-м, а в 1892 году он работал в Лукояновском уезде Нижегородской губернии, участвуя в борьбе с последствиями голода, о чём у него написана книга «В голодный год». (Прим. изд. 1932 г.)

[7] Ошибка. Деревня называется Дерновка.

[8] Село Пуза переименовано в Суворово.

[9] Населённый пункт Растяпино вошёл в состав города Дзержинска. Летом 1903 года в Растяпине находилась сестра В.Г. Короленко Эвелина Галактионовна Никитина.

[10] По-видимому, имеется в виду часовня, стоявшая на правом берегу Сатиса у опушки леса, примерно в месте, где сейчас ДЮСШ.

[11] Казанская церковь.

[12] Агафия Семеновна Мельгунова (матушка Александра), основательница Дивеевской обители.

[13] Описанная Короленко «тяжба» закончилась в конце ХХ века полной победой монастыря, сейчас Казанская церковь принадлежит ему.

[14] Прп. Александра Дивеевская причислена к лику святых в 2000 г.

[15] Пашковцы — последователи религиозной секты, возникшей в середине 1870-х годов. Основателем её был отставной гвардейский полковник В.А.Пашков. Пашковское учение, кое в чем близкое к протестанству, отвергало, между прочим, почитание икон. (Прим. изд. 1932 г.)

[16] Боже, царя храни.