БЕЛЫЙ АД

                                                      70-летию Победы посвящается

 

Публикация на сайте  воспоминаний Леонида Ивановича Сельченкова (07.08.1924 – 03.11.2000)  о первых годах его работы на «Объекте» вызвала большой интерес у почитателей нашего сайта СК.  Стала очевидной его тяга к писательству в целом. Мы обратились к одной из дочерей Л. И. —  Елене с просьбой посмотреть в архиве семьи ещё какие-либо записи Леонида Ивановича. Результат превзошёл все наши ожидания! Вначале августа 2015 года Елена предоставила в наше распоряжение настоящее, очень сильное литературное произведение Отца. Сегодня в год 70-летия Великой Победы этот рассказ «БЕЛЫЙ АД» смотрится и читается «со слезами на глазах». Такое мог написать только Гвардии старший сержант ВДВ, реально переживший описываемый «белый ад» на Карельском фронте Великой Отечественной Войны в 1942 г.

Бледная темнота стылой ночи баюкала двух затерянных в белой безбрежности солдат. Тягуче истаивал сорок второй год. На севере ледяной твердыней стоял голодающий Ленинград, далеко на юго-востоке пылал костер Сталинграда.

Черепашьим шагом ползло время. Может быть, где-то были  важны дни, недели, а то и месяцы, но здесь, среди белого безмолвия, время капало минутами. Нескончаемые вереницы их  прессовались в темные и светлые пакеты, отмечались черточками на снегу. С начала проклятой войны протащилось чуть меньше восьмисот тысяч минут, до ее конца оставалось миллион двести тысяч.

Война — это далеко не всегда стрельба, не только ад грохочущий, чаще это ад тягучего сидения на месте, ожидания, выматывающей ходьбы с солдатским скарбом  на  плечах.  Дождь и грязь, ветер и вода, жара и пыль, мороз и метель – а солдат шел, шел и шел. И это тоже была война, более частая и не менее изнурительная.

Прежде чем попасть в белый ад, солдаты две недели ехали по железной дороге,  восемьдесят человек в большом товарном вагоне. Две недели! И почти все время, лежа на нарах.

— Лежите, приедем — еще находитесь.

Куда их везли??? Военная тайна!

Потом шли. На лыжах.

— Идем до деревни Погорелье. Там сменим подразделение, удерживающее оборонительные позиции.

Хорошо, когда тебе сразу указывают цель — это  деревня  Погорелье.

— Дойдете, там отдохнете, а пока — вперед, и с песней!

Песни не было, слишком силен был мороз, а вот ходьбы, — кто же знал, сколько до этого Погорелья — шли тридцать семь часов, с привалами, с обедами, но без сна. Расстояние — полтораста километров. Вот тебе и Погорелье!!

— Придем, отдохнем.

Наконец пришли. Дальше двести метров на брюхе, по-пластунски, и — лежи, сколько хочешь! Вот и лежали на снегу в царстве морозного ада в нескончаемом ожидании.

 

Белая безбрежность запрессовала солдат в иной временной ритм, резко отличный от обычного. Чуть больше тысячи минут — стылая темнота, почти полтысячи — время тусклого и чуточку теплого солнца. Здесь не допускалась ходьба — лежи и жди, хотя  ждать было почти нечего. Немцы сидели в теплых хатах на холме, — там и было Погорелье — русские лежали в низине на снегу. Задача и тех и других — не двигаться, не мешать тем, кто насмерть сцепился в Сталинграде.

Обычному человеку трудно представить, что можно сутками лежать на жутком морозе, но это обычному человеку, а солдату…

— Ваше задание — наблюдение за противником. Если он пойдет вперед, открыть огонь, чтобы предупредить нас.  Вас сменят через пять суток, тогда и отогреетесь.

Пять суток, на морозе, не заходя в теплое помещение!? Таков приказ. Война! Пять суток — это семь тысяч минут. Как это безумно много — семь тысяч!

…

Текла уже десятая тысяча, а ребята все оставались на морозе. Минута за минутой влачилась жизнь, и влачилась она в полудреме. Изредка грохот выстрела взрывал дремоту, или шорох стремящейся вверх ракеты и ослепительная вспышка нарушали покой, и опять все стихало.

Всегда хотелось спать,  это хотение было сильнее, чем  желание есть, и сильнее даже мечты о тепле и бане.

Есть хотелось всегда!  О тепле мечталось всегда!

Но спать…, как же хотелось спать!

Спать! Но погрузиться в сон больше, чем на сорок минут, было смертельно  опасно. Так  сказали солдатам, так им скомандовал страх.

Он возник  на четвертой тысяче минут, когда ефрейтор Алексей Братчиков, второй номер пулеметного расчета, задремал во время сна напарника — сержанта. Сон Алексея был некрепок, и какое-то беспокойство  разбудило его. Он довольно быстро встряхнулся и взглянул на часы…- ужас охватил его — сержанта нужно было будить четырнадцать минут назад.

— Долго спать нельзя,  — сказал старшина,  оставляя их вдвоем на посту. — Попробуйте, сколько можно, начав с получаса. Полчаса можно наверняка.

— Товарищ старшина, нам бы какую-либо подстилку и чем накрыться.

— Может тебе перину с пуховым одеялом?

— Перина  ни к чему,  а вот наши лыжи были бы к месту,  мы бы спали на них.

Но лыжи им так и не притащили, да и нелегкое это дело.

Два солдата пытались определить, как долго можно спать на морозе, и к тому моменту время допустимого сна было принято ими за тридцать пять минут. Прошло сорок девять. Алексей начал лихорадочно трясти напарника, но разбудить его не удавалось.

— Проснись, сержант, — ефрейтор растирал  его тело, массировал сквозь толщу одежд,  мял его изо всех сил, перекатывал с боку на бок, тер рукой под одеждой. — Просыпайся же, сержант.

Лишь после многих усилий сержант наконец-то начал отходить от оцепенения.

— Не заболеть бы!

— Не переживай, никакая зараза нас не возьмет! Сдюжим!

Они уже знали, что во время сна наступает момент, когда к спящему приходят “теплые” сновидения, дающие иллюзию блаженного тепла. Но разбуженный во время таких сновидений словно окунался в прорубь: оказывалось, что мышцы уже начинали  застывать, и  человек  не всегда мог разогреться сам, без посторонней помощи.

А может, можно спать и дольше? Ведь часто бывает во время сна сначала  прохладно, а потом становится жарко. Но… вдруг после нескольких часов сна мороз охладит так, что и не разогреешься!?! Кто это может знать? Кто пробовал? Солдаты пробовать не рискнули, они еще хотели жить.

На пятой тысяче этот вопрос решился сам собою. Их соседи справа заснули одновременно, и не проснулись никогда… “Эх! поспать бы минуток шестьсот!” — эта солдатская прибаутка была для данного места неуместной сказкой.

 

Теперь тащилась десятая тысяча минут. Темнота. Тихо. Шепчутся звезды.

— Нет. Вы, городские, не знаете блаженства хорошей русской печки. А я, бывало, наработаюсь на морозце, приду домой, пообедаю — и на печь. Щи горячие — из печки, каша дышит паром и жаром. Эх! какое это блаженство! Глаша всегда к моему приходу приготовит все, как я люблю. Часок поспишь на печке — и все хвори, вся усталость долой.

— Сержант, ты чего мне все тычешь: ”Вы, городские…”,  словно ты деревенский. Шуя разве деревня?

— Шуя — город. Но там много домов с деревенскими русскими печами. У тебя была печка? Вот то-то же! У тебя было паровое отопление, а печки не было и в помине.  Тебе негде было прогреть все тело до последней косточки. Потому-то ты мне и талдычишь  про  Амундсена,  которому  печка разве только снилась.

— Как нам теперь.

— Точно. Нам оставили только мечту о тепле, как твоему Амундсену.

— Тут ты прав, Амундсен привык обходиться без печки, закалил себя и подолгу жил на морозе. Правда, Амундсен говорил, что человек не может привыкнуть к холоду. Но приспособиться к нему может.

— Вот и мы с тобою приспособились.

— Ну, хватит трепотни — время ползти.

Сержант Пайор имел часы, тот счетчик минут, без которого вряд ли они смогли бы выжить в белом аду.  Нужно ползти, иначе холод доконает. Греться можно было только в движении. Пара пулеметчиков протерла в снегу желоб, прозванный Алексеем  Братчиковым брюходромом. Протерли не только желоб, но и комплект маскировочного одеяния, куртки и шаровары, и теперь протирали второй комплект.

Долго лежать нельзя — мороз знает свое дело; он убаюкивает, он нашептывает сказки о тепле, а сам лезет под одежду. Солдаты тоже свое дело знают. Тридцать минут — самый ходовой интервал: тридцать минут – лежать; тридцать минут – ползать; тридцать минут — спать. Вот сто минут и долой.

» У  природы  много способов убедить человека в его смертности… всего сильнее,  всего сокрушительнее — Белое Безмолвие в его бесстрастности. Ничто не шелохнется, небо ярко, как отполированная медь, малейший шепот кажется святотатством,  возникают  странные мысли… на  человека  находит страх перед смертью…  а вместе со страхом надежда на жизнь…» — это  Джек  Лондон,  последнее,  что прочитал студент Алексей Братчиков перед уходом на фронт.

Теперь он сам был закинут в это Белое… но Безмолвие ли? Временами, громко шурша в морозном воздухе, пролетала мина и разрывалась где-то поблизости, случались и пулеметные очереди, молотками крушившие Безмолвие. Но воцарившийся в этом мире Мороз не терпел вольностей, он любил Безмолвие и заставлял людей уважать его. Безмолвие было в перерывах, а Белое — всегда.  Мороз, царь или воевода,  с синим или красным носом, беспощадно сковывал все в мире, окружавшем двух солдат: и природу, и людей, и время, и потому-то любой звук становился здесь звонким и резким, словно что-то раскалывало на мелкие кусочки сам воздух,  и треск раскалываемого воспринимался как кощунство.

На солнце Мороз добрел, приподнимал границу столбика термометра. На сколько? Да кто же это знал? Где он этот термометр? По слухам, приносимым солдатам по ночам вместе с едою, столбик подрастал до минус двадцати пяти или восьми, а ночами падал до минус сорока. Но, может, это и враки, может, только до тридцати пяти.

У Джека Лондона он падал до минус шестидесяти восьми,  но  это по Фаренгейту, а сколько по Цельсию? Но у Лондона был костер.

Вокруг, куда ни кинуть взгляд, до самого мерцающего в морозном мареве горизонта — снег и снег. На белой равнине не было ничего, что бы нарушало эту белую бесстрастность. Кусты? — сейчас они были белыми холмиками, да и летом они вряд ли были высоки. Деревья? – они вовсе отсутствовали на том мокром летом болотце, где находилась солдатская позиция. И только на далеком холме впереди, там, куда глядел ствол пулемета, были деревья. Там было Погорелье, домиков которого из низины не было видно, лишь по утрам столбики белого дыма тянулись в небо, обозначая жилье, скрывавшееся за гребнем холма. Надо всем этим сияло небо, днем покрытое тонкой ледяной коркой, а ночью утыканное звездами. Ни ветерка. Все застыло в каменных объятиях жуткого холода, и среди этой стылости двое в Белой Безбрежности.

» Холод и безмолвие заморозили сердце и

сковали дрожащие уста природы».

Никого из людей пулеметчикам не было видно; и до врагов, и до своих казалось страшно далеко; и все были в белых маскхалатах…, и все безмолвно застыли в снеговых окопах. Метрах в трехстах слева и справа лежали, зарытые в снег, другие пары с пулеметами, их видно не было — а самих пулеметчиков видно ли было другим? Сзади, метрах в двухстах, располагались бойцы лыжного батальона. А враг был в четырехстах метрах впереди, на том холме, где дымки.

 

— Я согрелся и ложусь спать, бери часы, студент.

Спать! Порою ребятам казалось это даже смешным:  делать практически нечего; спи себе всласть, по очереди, конечно, чтобы немец не захватил сонных. И засыпалось удивительно быстро:  стоило  решиться,  свернуться калачиком на боку и закрыть глаза, как сразу проваливался в сон. А вот просыпаться… Через какое-то время после засыпания (они считали минут через тридцать-сорок) начинало сниться что-либо теплое, тогда и нужно было просыпаться, иначе — смерть. Смерть кругом. Как просто умереть.                                       А надо жить! А хочется жить.

Морозным тавром в их головах было выжжено: после сорока минут сна  самому уже не проснуться! Будил напарник, у которого в руках часы. Должен был разбудить, иначе… и это «иначе» тоже было выжжено!!

Просыпаться было мучительно, холод сжимал мышцы ледяными клещами. Почему  возникал такой резкий скачок в ощущениях — от приятного тепла к жгущему холоду?

 

Сержант спит. Часы греются у ефрейтора в рукавице. Непроизвольный страх заползает в душу. Слова Джека Лондона: «… на человека находит страх перед смертью… а вместе со страхом надежда на жизнь…» постоянно звучат в голове, а страх все больше сжимает с леденящей неумолимостью:

как бы не заснуть самому.

Гвоздем — как бы не заснуть!

Днем ли спал товарищ, или ночью — все равно невыносимое  безлюдье и томящая душу тишина рождали страх.

Обоим сразу спать нельзя!

Нельзя!

Нельзя!

Нельзя!

Нет! Не смей повторять — заснешь!

Спать только по очереди. Как  это страшно! Что делать  тогда второму? Думать?- но когда занят какой-то одной мыслью, можешь незаметно уснуть.  Считать в уме?  — еще хуже, счет усыпляет.

Нельзя…  много чего нельзя,  но главное — нельзя спать, а спать мучительно хочется.

Все время хочется спать.

Спа-а-ать!

Прошло пять минут.

Ефрейтор ползет по брюходрому, изредка поднимая голову и  вглядываясь вдаль. Ни малейшего движения. Замерло все.

Спать!

Спа-а-ать!

Недосыпание ослабляет волю. Временами появляются мысли о смерти как  избавлении от всех мук. Хочется плюнуть на все и встать, идти во весь рост.  Командир запретил вставать, предупредив, к чему это может привести: немецкие снайпера изготовляются, бросают ввысь ракеты —  и, если стоящий не успевает мгновенно  упасть,  пуля находит любителя постоять.

Спать!? Но ведь в сумме они спят не так уж и мало!  Правда, сон их — не сплошное покрывало, а лоскутное. Может, он не глубок??

Прошло девять минут.

Это еще один вид войны. Здесь ни пуль, ни снарядов — тишь. Но смерть, все же, рядом, хоть и тихо вокруг. Тихо и тихо. Смерть, затаившаяся, подлая, коварная, ждет, гадюка. А ты один, всегда в одном и том же месте,  на одной и той же позиции, из ночи в ночь, изо дня в день.

» Холод и безмолвие заморозили сердце и

сковали дрожащие уста природы.»

Не сердце солдата заморозили — сердце природы! Она безмолвствует, нарушают безмолвие люди. Холод же не нарушает никто.

Шестнадцать минут.

Какая мука выжидать эти мгновения.  А три тысячи минут назад — истинный ужас  испытал  тогда  ефрейтор — он задремал возле спавшего товарища на четырнадцать минут и чуть не заморозил своего старшего, да и себя тоже.

Не спи!

Не спи!

Не спи!

Мама! Рядом  с  нею всегда было тепло и сытно.  Алексей любил молочную рисовую кашу. И пирожки. С мясом. И с капустой тоже вкусно. А блины со сметаной. Блины — это чаще бабушка.

Нет! Прочь запрещенные мысли!

Не спать!

Двадцать семь минут.

Солдат ползет. Скоро изорвется и второй комплект маскодежды, а что делать —  нужно ползти. Зачем они сдали старшине рваный комплект? Его можно было бы подстилать во время сна. Все не на голом снегу.

Ефрейтор ползет.

Тридцать шесть.

Будить? Нет? Обождать до сорока?

— Сержант, проснись.

Ефрейтор старается через всю толщу одежды массировать тело товарища.

— Просыпайся, сержант, просыпайся.

Ефрейтор даже садится на сержанта, чтобы лучше размять его. Наконец, сержант отходит от сна.

Днем, при солнце, они старались каждый проспать по пять таких тридцати-сорока минуток. Ночью — по десять.

Часы сменили владельца. Теперь ползал и глядел на время сержант, а ефрейтор спал.

«Ничто не шелохнется, небо ярко, как отполированная медь, малейший шепот кажется святотатством, возникают странные…»

Восемь минут.

Все тихо.

…

Девятнадцать…

Такова война!  Двое в безбрежности.  Старший — мужчина средних лет, поммастера из Шуи, русский, но с весьма странной для Руси фамилией:  Пайор.  Он женат, часто вспоминает, всегда с теплотою, свою жену, Глашу, ребятишек. Их четверо: Сеня, Коля, Маша и Танюшка. И еще корова Пеструха и собака Дымок.

— Вот бы нам сюда собаку, лайку, белую.

— Чем бы ты ее кормил?

Пайор был ранен под Могилевом в сорок первом,  в плечо, навылет. Когда стрелок целится из винтовки, его плечо становится открытым для противника. После выздоровления Пайора не отпустили, хотя  бы на день,  взглянуть на семью,  а сразу — в учебный полк. Так опытный солдат оказался в одном отделении с  салагой  Братчиковым. Пайор – коммунист, второй — молоденький студент,  первокурсник, ефрейтор Алексей Братчиков. После призыва в армию он был направлен в военное училище, но там забракован медиками по зрению — близорукость.  Затем в учебный полк.  А там резкое противостояние старшины роты, хорошо окопавшегося в тылу, с молодым курсантиком.

Всесильный старшина невзлюбил грамотея — студента и попытался сломить его волю. Тяжелейшие издевательства обрушились на строптивого. Чем бы кончилось это противостояние, если бы за оскорбляемого не вступился  Пайор?  Результат — обоих, и Пайора, и Братчикова, досрочно отчислили в маршевую роту.

— Ефрейтор, вставай. Просыпайся. Ползи.

Не сразу, о! как тяжело оторваться ото сна, но солдат пополз.

 

Хотя вокруг были люди, пулеметчики мучились и, что ни говори, сражались в жутком одиночестве. Пара сотен метров до остальных солдат  воспринималась как сотня тысяч километров — недосягаемо далеко, по сути, не менее далеко, чем полыхающий яростной битвой Сталинград.

Герои Джека Лондона могли ходить — эти двое были лишены возможности даже  встать в рост. Они не имели возможности и покинуть это место: ползти вперед — смерть как лазутчику, ползти назад — смерть как дезертиру.

Но не только страх смерти держал солдат на позиции. Эта позиция — боевой пост.  Уход с него — табу!! запрет! Стоять здесь — долг перед Родиной, пославшей их защищать ее землю. Потому-то, и в этом гнетущем одиночестве они не совсем были одни — Родина была с ними, пусть даже и в виде Белой Безбрежности.

— Нет, Алексей, что ты не говори про Амундсена, а без печки — не житье.

— А мы с отцом ходили в баню.  Вот там,  в парной, грело, так грело.

— Ну, это само собой. Баня, конечно, — верх блаженства, но в баню каждый день не пойдешь, а печка — она ежедневно.

— А после бани чай хорошо бы, с медом.

— Ефрейтор. Мы же договорились о еде не говорить.

— Молчу, молчу!

— Вот ты про баню вспомнил — и сразу вши, заразы, зашевелились,  и зазудело,  спасу нет.  И ноги — ноет  между пальцами, мокнет.

И действительно, ноги, несмотря на мороз,  временами потели и начинали зудеть.

Сержант дополз до участка,  где стенка желоба брюходрома была достаточно высока,  что позволяло сесть.  Вот еще одна заноза —  вырыть бы поглубже их позицию,  чтобы и сесть, и встать можно было. Но чуть начали копать глубже, как пошел чистый лед, а где лед — там и вода.

Сержант сел, снял валенок и оголил ногу. Мороз мгновенно набросился на теплое. Сержант вытащил из-под одежек фляжку со спиртом и, чуть покапав на ноги, принялся протирать между пальцами, да и всю ступню. Спирт вцепился в ногу еще злее, чем мороз, но его жжение даже радовало, немного напоминая баню.

Баня! О  ней  не приходилось и мечтать.  Хоть бы в тепло попасть. О нем мечталось. Его обещали, но обещанный срок истек три тысячи минут назад.

Сержант убрал флягу под одежду, чтобы спирт не замерз, и вытащил теплые носки  домашней вязки. Надел носок, валенок, а портянку расстелил на снегу — пусть мороз сделает  доброе  дело: высушит пропитанную потом портянку.

Ефрейтор не стал переобуваться, он — молодой, ноги у него потели меньше,  и пока было терпимо, он ноги не оголял. Серьезнее было с колонией вшей, вольготно плодившейся под мышками и в некоторых других местах. И откуда они берутся? Не иначе самозарождаются на грязном, долго немытом теле.

Ефрейтор, смочив  руку спиртом, пытался долезть ею до подмышек. Задача не из легких, но солдат, не спеша, отработанным способом, споро  преуспел – дотащил, все же, частичку спирта до места. Минуты сидения на посту не пропадают даром, многое постигается нового, что облегчает жизнь в аду.

У ефрейтора была и еще одна забота, тяжело исполнимая, но уже отработанная: пришла пора опорожнить кишечник. К этой процедуре готовились заранее, чтобы как можно меньше оголять тело, и по поверхности, и по времени. Для этого есть и место, вырубленное во льду.

 

Заканчивалась очередная тысяча минут.  Небо  светлело.  Минут через шестьсот приползет на пост еда.  Раз в сутки им доставляли такое счастье.

Солнце пробило ледяную корку небес, не спеша поползло вверх, но ползло не долго, быстро притомилось, направилось вниз и скрылось. Скрылось — и хорошо: теперь скоро приползет кормилец.

Откапало всего-то сто минут. Пулеметчики часто поглядывают назад, не ползет ли. Но пока еще рановато.

Двести.

Триста. И вот кормилец здесь. Приволок два бачка: с кулешом и с чаем.  С горяченькими. Вот где тепло-то! И еще бутылку с противным, но целебным отваром из сосновых иголок и веток.  Кулеш можно есть от пуза, чай — пей сколько хошь. Напиток же лезет в глотку с трудом.  Ну,  ребятки,  навались,  наедайся  и напивайся на сутки.

Очень опасен и тяжел путь кормильца.  Немалый  вес  тащит  он, ползя на брюхе. И расстояние не малое. И обстреливают его частенько.

— Что там говорят о нашей смене?

— Теперь и ваши соседи слева пропали.  Колька Орский придумал позавчера ночью пройтись в рост. Немцы и поймали его на этом занятии.  Ракета,  снайпер — и нет Орского. А Плещеев, оставшись один, заснул, да и не проснулся.

— И кто же там теперь?

— А никого!

— Как никого? Почему?

— Не знаю.

Как обычно, солдат не знает ничего. Что будет с ними? Когда сменят? Молчание.

— Спирт есть?

— Это добро пока есть. А жир ты не принес?

— Принес, как же, чуть не забыл. Нате марлевые тампоны, протрите лица спиртом и смажьте жиром. Я помогу.

Еще одна  процедура — промывка лица и смазывание его каким-то жиром. Ведь лицо — единственная часть тела, почти открытая для укусов мороза.

Промыли, помазали, закрыли что возможно. И кормилец уполз, оставив ребят одних. На полторы тысячи минут.

Ушла в  прошлое еще тысяча минут.  Бесстрастный в своей неизменности властвовал белый ад. Обычно один раз за такой интервал Пайор давал из пулемета короткую очередь во вражью сторону, чтобы убедиться, что мороз не заклинил пулеметный механизм. А может механизм — это от лукавого; по правде-то, от такой пробы становилось спокойнее: жив пулемет – и пост жив.

И еще тысяча протащила свой хвост по белому аду.

Время капало здесь по-особому, и все же, трудно было объяснить, почему двое, тонувшие в одиночестве, выбрали счет времени по десятичному  счислению.  Жизнь здесь текла особенно сурово, возможно это и побудило ребят и время считать  по-особому.  Может быть, это помогало им в борьбе за выживание(?).

 

И еще одна тысяча минут просочилась сквозь морозную  решетку.

Восемнадцатая тысячная черта процарапала снег.

Герои Джека Лондона не имели никакого долга, их загнала в Белое Безмолвие жажда наживы. Они могли залезать на ночь в палатки и в спальные мешки. Могли безбоязненно спать, все сразу. Белое Безмолвие и терзало их, и охраняло.

Амундсена подгоняла жажда славы. Ради нее он шел на все. Но он тоже мог спать, когда хотел и сколько хотел.

Два пулеметчика были поставлены на боевой пост,  наблюдать  за врагом, а не спать. Их никто не охранял, как раз наоборот, они охраняли других. Двое были упакованы в многочисленные одежды, и этот кочан одежд должен был хранить тепло. Но если не двигаться, то холод медленно и неумолимо пробирался к телу. Как он умудрялся пролезать сквозь столько слоев?

Если бы была хоть какая-нибудь подстилка, чтобы не лежать на утрамбованном снегу, и хоть что-то, чем можно было накрыться. Нет, ничего не было в этом застылом мире, простиравшемся для данной пары не дальше двух десятков метров от пулемета.

— … Вас сменят через пять суток, тогда и отогреетесь.

Вас сменят…!?!

Когда командир приказал им стоять здесь пять суток, Алексей, хоть  и удивился,  что на таком морозе можно выдержать пять суток, но, все же, посчитал это реальным: Амундсен,  Скотт, Нансен находились  и  много больше.  А вот Пайор усомнился в этом.

Теперь они доказали, что это возможно.

Холодно было всегда, все тысячи прокапавших минут. А, как говаривал кумир ефрейторского детства Рауль Амундсен, к холоду человек привыкнуть не может.

Холод. Почти всегда хотелось есть. Спать хотелось всегда, без всяких исключений.  Есть можно было сухари. Ими ребят снабдили. Но тысячи минут сидения в снегу не  пощадили десен, и они болели. Амундсен называл эту болезнь цингой. Для питья годился снег.

 

Солнце быстро падало за холм, где сидели немцы.

— Эх, хорошо! Сейчас приползет наш кормилец.

— Не спеши, Алексей, не каркай под руку. И брюхо свое не трави. Немец, гад, как раз на зорьках и ждет нашего брата.

— Борща бы жирного, да каши рисовой молочной. Я любил молочную рисовую.

— Кончай! Уговор помни!

— Да чего там! Теперь вот-вот и наедимся.

— Не поспешай! Пока заткнись! Не каркай, говорю!

Сержант не на шутку обозлился. Он был прав: доставить пищу на этот пост  было  не так-то легко.  Носили в разное время,  чтобы немцы не определили, когда ползет солдат с бачками. Могло пройти и сто, и двести минут. Жди!

Ночь длинная, а ребята питались как удавы — набьют полное пузо, а затем переваривают сутки. Опорожняться старались как можно реже: раз в четыре — пять тысяч минут.

Пулеметчики теперь чаще вглядывались в густую тьму позади их позиции, чем в светловатую даль впереди. Пока кормильца не было видно.

Недовольно ворча, полезла вверх ракета (кому только охота окунаться в ледяную стылость?), осветила полуживым светом Белое Безмолвие, и вдруг разорвало его в клочья.  Как собаки, захлебываясь яростью, затявкали пулеметы, но два замолчали почти сразу, прекратив кощунственное для Безмолвия занятие, а один, более нахальный, не затихал.

— На же, сволота! — грозно зарокотал пулемет Пайора.

Все смолкло на секунду, и полетели мины, разорвавшиеся далеко за спинами ребят. И  снова тихо.

— Вот так-то лучше.

Но нет,  поторопился сержант. Вновь сверкнуло. И мины обрушились на брюходром.  Нахальный пулеметчик замолчал. Не убил ли Пайор немца, и не за него ли они мстили? А мины все летели. Осколки вспарывали снег, но белое лишь немного закоптилось, оставаясь почти белым. Белое, как и Безмолвие, не терпело нарушителей.

Тихо. Белое Безмолвие восстановило свою власть.  Перед боевой позицией было все спокойно, а вот позади… Там что-то чернело на снегу. Близорукий студент не мог разглядеть, а сержант считал, что это лежит их кормилец. Ему почудилось какое-то движение. Потом…

— Похоже, ранили нашего кормильца, и его ребята потащили к окопам.

— А что чернеет? Наши бачки?

— Да! Наш обед остался лежать.

— Что же будет?

— Великий пост будет. Если бачки пробиты, то из них все вытекло и замерзло. Ни разогреть им нашу еду негде, ни новую сварить. Говорил тебе, не каркай.

— Не может так быть. Разогреют или сварят, и притащат.

Но не притащили.

На сухари покапали немного спирта, обваляли их в снегу — и в рот. Жевать больно.  Но если держать долго, сухари размокают, тогда удается их глотать. Как жаль, что нельзя глотнуть спирта, как жаль. Но от спирта сильнее тянет ко сну, быстрее наступает озноб. Спирт пить безумие.

 

Отползли полторы тысячи минут. Появился старшина с обедом.

— Вчера рядового Полякова тяжело ранили, а оба бачка изрешетили пулями.  Сегодня вам сготовили отдельно, не  пшенный кулеш, а капусту с картошкой и банкой тушенки.  Ешьте. Вы просто гиганты. Три другие пулеметные точки погибли, держитесь только вы.

— Старшина, завшивели мы, все тело зудит. На левой ноге начала мокнуть кожа. Болят зубы. Надо бы смену. Мы уже отсидели двадцать тысяч минут.

— Знаю, четырнадцать суток вы на этом посту. Я говорил полковнику, что вам невмоготу, но он велел еще немного подождать. Скоро ваш пост не будет нужен. А менять вас? Вы уже освоились, вы выстояли! А послать других — вдруг случится тоже, что стало с остальными постами. Полковник просил подождать еще немного.

Пока я принес вам два полушубка для сна, завтра притащу еще один. И портянки новые. Доктору расскажу про ваши болячки, может мази какой-либо даст.

— Смеешься, старшина, ну какая мазь, как с нею долезешь к болячкам? Там мокнет и прилипает к ноге, а потом с болью отрывается. И мокнущая область все расширяется.

— И у меня уже тоже начинается… — добавил Алексей.

— Я принес спирта. Попробую протереть вас им, докуда смогу добраться. Куриной слепоты нет ни у кого?

— А это что такое?

— Ну, ночью видите?

— Видим! Не очень уж хорошо, но видим.

Старшина старался растереть кожу спиртом, а ребята ели вкуснотищу, давненько не пробованную ими.

— А как там в роте?

— Половина уже выбыла. Большинство с обморожениями. Спят по очереди в тепле, в землянках. Мыли за это время раз. Вши есть, считай, у всех. Некоторые слепнут ночами.

Ребята ели и ели,  запивая чаем. Блаженное тепло и сытость наполняли тело.

— В Сталинграде добивают окруженных фашистов.

— А письма?

— Писем нет. Не переживай, сержант, на новом месте никто пока не получил ни одного письма. Скоро придут.

— Вы не ссоритесь здесь?

— Нам тут только ссор еще не хватало.

— Ну, до завтра!

И уполз старшина. Ребята остались. Хорошая еда и общение со старшиной чуть расширили круг их человеческого мирка,  отодвинув границы  Белой Безбрежности.

Жив боевой пост! Живы солдаты!

Но и Белая Безбрежность жива! Она долбит и душу, и тело. В этом аду лучше исключить из разговоров часть тем, вызывающих жгущие желания. Про еду лучше не говорить! Про тепло — тоже!  Про сон и упоминать не следует.  Так о чем же говорить? Про семью? Но писем нет, говорить о родных — травить душу. Да и переговорено немало за двадцать две с гаком тысячи минут. И говорить трудно — уши закрыты шапочками,  шапками, капюшонами от маскодежды. Не говорить??

» Жители  Севера  рано  познают тщету слов

и неоценимое благо действий»

Герои Лондона обладали великим благом — возможностью действовать, а двое в Великой Безбрежности были  ограничены  и  в  этом.  Без  слов им было никак нельзя, чтобы не утонуть в одиночестве.

 

— Паскуда, все-таки, был твой Амундсен.

— Это почему?

— Ну, так Скотта он, все же, убил, как я понял из твоего рассказа.

— Ну почему убил, тут дух соревнования, кто — кого.

— Тихо!

Что-то двигалось. Освободили проход к ушным раковинам. Повертели головами,  прислушиваясь. Явно появился какой-то  чужой  для Безмолвия звук.

— Вон ползет. Гляди.

Белое, оно и есть белое. Небо черно, но звездочки, как ни малы они,  а, все же, светят. Глаз привыкает к темноте и начинает различать что-то белое, перемещающееся на белом. Глаз чувствует движение, хотя почти не видит самого предмета.

— За этим я погляжу.  Внимательнее осмотри другую сторону.

Ребята затаились,  шепчут в щелки под шапками, дополняя слова жестами и мимикой лица.

— Нет других, только эти. Их двое?

— Трое! Не шепчи, они нас тоже слышат.

Немцы затаились. Лежат без движения. Снег, белые маскхалаты, ночь — не очень и разглядишь.

— Один пополз направо, хочет нас обойти.

— Не суетись! Изготовься и жди.

Второй пополз влево. Остался ли кто на месте?.. Ползут.

— Бей левого.

Алексей прицелился, гром выстрела вспорол тишину. И сейчас же короткую очередь дал пулемет. Впереди мгновенно заработали два автомата. Так их четверо!? Пайор перенес огонь на них.

И взорвалась вся цепь окопов, полетели мины. Немцы развлекались, стремясь показать свое превосходство, они обрушили лавину минометного огня на русские позиции. Мины летели через головы ребят, не попадая на передовую пулеметную ячейку, вблизи которой лежали немецкие разведчики.

Вдруг в какофонию немецкого торжества врубились басовитые тяжелые удары, а за ними — огонь и грохот на холме.

Пушки! У нас пушки!

И стихло все.

Двое ликовали. Случилось невиданное. Раз появились пушки, значит, появились и дополнительные войска. Ура, тебе Родина!

Двое обнялись, насколько можно сделать это таким кочанам.

Они выстояли! Выстояли! Выстояли!

А звезды мерцали. А мороз лютовал.

И вдруг что-то сзади! Они резко обернулись — старшина! кормилец! приполз!

— Да ты что же, под огнем полз?

— Да нет, изготовился ползти, а тут вы открыли огонь. Переждал, пока кончат, — и сразу пополз. Что тут у вас?

— Да вон, четверо полезли на нас. Болваны какие-то. На нас, в лоб! Они словно не знали,  что мы с пулеметом.  Мы  уже  полмесяца здесь, стреляли многократно, а они не засекли?

Сержант рассказывал, а старшина быстро доставал хлеб и разливал в котелки вкусно пахнущее горячее.  Какая же радость! Праздник! Триумф!

— Ешьте, ребята! — а сам принялся разглядывать ближние окрестности. Было действительно странно: четверо немцев сначала двигались прямо на пулеметную позицию, потом разделились, словно решили окружить ее.

— Ешьте, я сейчас… — старшина пополз вперед к двум лежавшим впереди белым фигурам. Метров сто пятьдесят.

— Вот голова! Чего пополз? — Пайор лег к пулемету.

Старшина полз  сноровисто. Вот  он достиг разведчиков.

Тихо все.

Ползет назад. Пайор принялся за еду.

— Молодцы вы, четко сработано, мертвяки, — старшина швырнул два автомата и пачки патронов к ним.

— Думали, мы спим?

— Старшина, а пушки откуда?

— Да я сам удивился. Мы и не знали о них.

Старшина был долго. Смазал мазью больные места,  до которых смог долезть. И еще чем-то антиблошиным.

— Крепись, ребята, вот-вот сменят вас.

И уполз старшина, но теперь осталась железная вера в скорое освобождение из белого плена. Спать стало легче.

Сержант спал. Ефрейтор смотрел на убитых, и ему упорно шло на память увиденное  во время их лыжного похода сюда.  Возле какой-то деревни мальчишки, вместо санок, катались с горки на трупах убитых немцев. Что же ты делаешь, война?

 

Истекала двадцать седьмая тысяча минут бессменного стояния на боевом посту.

И наступил день, венчавший эту тысячу!

Загрохотала артиллерия. Холм окутался дымом. Взлетела ракета.

«Ура!» — покатилось в морозном воздухе. Взорваны и Белое Безмолвие, и Белая  Безбрежность. Мимо пулеметного поста пробежали красноармейские цепи. Все грохотало.

«Ура!» — закричали двое, выскочили из своего брюходрома и побежали вперед.  Но оказалось, что бежать-то они не могли, почему-то перехватило дыхание, почему-то вялость сковала мышцы, сознание помутилось, и они свалились на снег,  в котором прожили девятнадцать суток.

Они с трудом соображали, что их несут, затем везут, затем раздевают. Так непривычно было стоять голыми. Руки никак не хотели опускаться вниз, до соприкосновения с телом. Они словно привыкли быть растопыренными. Волосы им везде сбрили.  Они  увидели  свои  ноги, покрытые мокнущими струпьями.

Их вымыли. Их смазывали и бинтовали. Их уложили на настоящие кровати, с белыми простынями и наволочками. Им принесли письма.

Пришел полковник, что-то говорил им, пожимал руки.

Они выстояли. Они победили.

 

***

Нас было двадцать в грязной хате,

Солдат, отмеченных войной,

Да шприц, да санитар в халате,

С гангреною вступивших в бой.

Им помогали черви в ранах,

Сжигавшие излишний гной,

Да баба Феня в лаптях рваных,

Что нас лечила добротой.

Дожди, распутица…

Мы ждали,

Когда отправят в дальний тыл,

Недели шли, и мы крепчали.

К нам возвращался жизни пыл.

 

Нас выручали: наша юность,

Подруга тех военных дней,

Да старой бабки песен струнность,

И воля Родины моей.

***

Л. И. Сельченков