Д.А. Балашов. Мы тоже создавали атомное оружие. Часть I. О работе в отделе Альтшулера

Мы начинаем публикацию воспоминаний Дмитрия Андреевича Балашова, названные их автором «Мы тоже создавали атомное оружие» с подзаголовком «О других и о себе». Автора этих воспоминаний уже нет в живых, он очень хотел, чтобы его труд был издан, но при жизни автора этого не случилось. Разговор об издании воспоминаний Дмитрий Андреевич вёл с редактором журнала «Атом» Ниной Анатольевной Волковой, которая сделала первые шаги в этом направлении. Впоследствии родилась идея публикации рукописи на сайте «Саровский краевед», и мы думаем, что автор не был бы против.

Д.А. Балашов начал свой трудовой путь во ВНИИЭФ (КБ-11) в 1948 году в отделе Л.В. Альтшулера (сейчас 4-й отдел Института физики взрыва), впоследствии работал в отделе технологии ВВ (сейчас 10-й отдел ИФВ), откуда и ушёл на заслуженный отдых.

Дмитрий Андреевич интересовался историей города и атомного проекта, участвовал в городских краеведческих мероприятиях. Принимал участие в конференции по истории разработок первых образцов атомного оружия, состоявшейся в апреле 1992 года нашем городе в Доме учёных. В 1995 году труды этой конференции вышли в издательстве ВНИИЭФ под названием «Хочешь мира — будь сильным», в сборник была включена статья Балашова «Как мы работали в те первые годы», которая по сути была короткой выжимкой из воспоминаний, более полную публикацию которых мы сейчас начинаем. В 2011 году эта статья была перепечатана в книге «Экстремальные состояния Льва Альтшулера» (под редакцией Б.Л. Альтшулера и В.Е. Фортова, М., Физматлит).

Д.А. Балашов (в центре) в зале V Саровской исторической конференции. 2003 г.

Публикуемые воспоминания были окончены в 1992 году (в конце рукописи стоит дата 5 мая 1992 года).

Перед публикацией рукопись была оцифрована и отредактирована. Редакции, во-первых, подверглась техническая терминология, которая по сегодняшним требованиям могла перевести текст в документ с грифом «дсп». Во-вторых, мы, подумав, исключили из текста отдельные фрагменты, в которых автор излишне критически, как нам показалось, отзывается о некоторых коллегах и руководителях (в частности, сильно досталось В.М. Некруткину и Н.Н. Суворову). В то же время мы оставили эпизод, где Балашов негативно характеризует Б.Г. Музрукова после непродолжительного личного общения, поскольку образу руководителя ВНИИЭФ этот частный случай, описанный, к тому же, в крайне субъективном контексте, сильно повредить не может. (Музруков же памятник — кто ж его «посадит»?)

Стиль воспоминаний по возможности был оставлен без изменений.

К публикации воспоминания подготовили М.А. Власова, Н.А. Волкова, Ал.А. Демидов и А.М. Подурец. В качестве иллюстраций использованы материалы альбома Г.С. Телегина «Отделу 0304 — ХХХ лет».

Для удобства публикации и чтения воспоминания разбиты на несколько частей.

 

 

Я истово хочу и не боюсь

сомнений долгих, трудных отрицаний.

Н. Огарев

 

Нельзя иначе устремить общество к

прекрасному, пока не покажешь всю

глубину его настоящей мерзости.

Н. Гоголь

 

Введение

 

Я говорю… словами теми,

что только раз рождаются в душе.

А. Ахматова

 

Поскольку в печати стали появляться публикации по истории создания атомного оружия (АО) в нашей стране, то я тоже счел нужным внести в это и свою лепту.

Волею судьбы мне пришлось быть не только свидетелем тех событий, но и непосредственным их участником – с 1948 г. В роли препаратора, а затем – инженера. Это были дни, заполненные титаническим трудом и трудностями разного рода.

Работать над бомбой – средством уничтожения людей и ее модернизацией было бы аморально. Мы же трудились самоотверженно, отдавая свой интеллект, здоровье во имя благородной задачи создания паритета в обороноспособности страны. И это вдохновляло нас. Об этом говорит Ю. Трутнев в статье «Слепой орел» (газ. «Правда» от 27.11.91 г.): «Конечно, в философском плане атомная бомба – несчастье для человечества и в том, что мы столько лет живем без войны, есть и заслуга ядерного оружия как стабилизирующего фактора».

Мне посчастливилось работать в тесном контакте с Ю.Ф. Алексеевым, Л.В. Альтшулером, А.Т. Завгородним, С.Б. Кормером, А.И. Кузьмичём, Б.Н. Леденевым, Н.П. Лавровой, А.М. Некруткиным и другими сотрудниками предприятия. Каждый из нас обладал не только талантом экспериментатора, ученого или организатора работ, но некоторые из них и высокими человеческими качествами.

Конечно, описание условий, в которых жил и работал коллектив объекта, то время и титанический труд над созданием атомной (и водородной) бомбы и ее последующей модернизацией — весьма сложная задача. Для ее решения необходимы весьма квалифицированные специалисты, ибо все это имеет непосредственное отношение к истории нашего отечества. И здесь не должно быть исключений (хотя, как писал А.С. Пушкин, свидетельства очевидцев говорят точнее о времени, нежели труды самых добросовестных ученых).

Однако некоторые моменты я все же решил описать. Именно только то, к чему был причастен в роли препаратора, а затем инженера. При этом в интересах истины буду откровенен. И только в тех пределах, которые никак не заденут ни моей чести, ни раскроют секретов страны. Разумеется, в таком подходе есть свои преимущества, но и один серьезный недостаток: человеку, который не связан с нашим родом работ, мало даст о ней представления, ибо слова ни в коем случае не могут быть эквивалентны тому, о чем идет речь.

Но максимум же, которого можно таким образом достичь, я вижу – это рассказ о некоторых сотрудниках, с которыми мне пришлось общаться и работать. В основном не о людях большого ранга, ибо о них и так много написано, а больше из среды «трудового народа», их роли, участия и причастности к той или иной практически решаемой задачи в области создания и совершенствования ЯО.

Прибегая к тем свидетельствам, к которым имел непосредственное отношение, будет неизбежным в некоторой мере сказать и о себе.

Безусловно, некоторые мои суждения для кого-то могут оказаться спорными. Но тут проявляется личность автора, его судьба и его позиция. Читая, не надо забывать, что это рассказ непосредственного участника работ по созданию первой советской атомной бомбы и дальнейшего совершенствования атомного оружия, взявшего на себя смелость раскрыть свою душу и изложить своё видение и интерпретацию некоторых фактов тех лет.

 

О работе в отделе Альтшулера Л.В.

Окончив в 1948 г. школу, я хотел было поступать в [медицинский] институт. Но в этом году строгие режимные условия, создание объекта в г. Сарове, не позволили мне стать студентом. Чтобы скоротать время до начала нового учебного года, я решил временно поработать. Меня оформили в отдел Альтшулера Л.В., где я стал помогать Б.Н. Леденеву заниматься изучением степени сжатия делящегося материала (ДМ) при сверхвысоких давлениях применительно к первой советской атомной бомбе.

Однако мне не суждено было стать хирургом, ибо в следующем году меня просто не выпусти с объекта, т.к. я стал носителем государственной тайны. Так я оказался, можно сказать, «жертвой» этой бомбы. Волею судьбы я стал «хирургом» не человеческих душ, а атомного оружия, ибо с августа 1949 г. мы были подключены к работам по проверке на модельном заряде идеи А.Д.Сахарова, т.е. его идеи создания водородной бомбы. Эти работы у нас с Леденёвым и С.Н. Покровским шли не совсем гладко. До сих пор вспоминаю несколько эпизодов, которые могли существенно отодвинуть момент испытания новой бомбы. Словно злой рок преследовал Сахарова и его детище…

Зачетные опыты по этой проблеме для меня в отделе Л.В. Альтшулера оказались последними, т.к. Леденев перевелся в отдел В.М. Некруткина, взяв и меня с собой.

 

О «жертве» первой советской атомной бомбы

Об атомной бомбе впервые я услышал в августе 1945 г. из сообщений радио и был восхищен таким достижением науки. Тогда же посетовал на наших ученых. Но, как оказалось потом, был несправедлив. Они не «дремали». Например, доброволец Красной Армии Флеров Г.Н. уже в апреле 1942 г. направил Сталину И.В. письмо, в котором указывал на важность исследований в ядерной физике и напоминал ему, что «сейчас мы совершаем большую ошибку», … что у нас в Союзе забросили эту работу.

Но для «вождя и учителя мирового пролетариата» такая точка зрения Г.Флерова, видимо, показалась мало правдивой. Да и стране не до этого было тогда. И только после окончания войны и взрыва американских бомб над городами Японии Сталин принимает решение создать советскую атомную бомбу. 29 августа 1945 г. при ГКО был создан специальный комитет. А затем – лаборатория №2 при Академии наук, в которой создается Центр по разработке и созданию отечественного ядерного оружия «Конструкторское бюро – одиннадцать» (КБ-11). Его начальником был назначен П.М.Зернов, а научным руководителем и главным конструктором – Ю.Б.Харитон.

С выбора места для КБ-11 и начали Зернов и Харитон свою работу. В апреле 1946 г. они остановились на п. Саров. Я же, житель этого поселка, хотел быть хирургом, а оказался «жертвой» их изделия — первой советской атомной бомбы.

А теперь о том, как все это было. Начать же об этом я вынужден – разумеется, весьма кратко – с одного из периодов своей жизни – мне кажется, без этого ничего нельзя будет понять другим, главное мне самому связать свою жизнь воедино, рассеченную сначала войной, затем невольным подключением к работам по созданию и совершенствованию АО.

Во время войны, т.е. в мае 1944 года, не окончив 8-ой класс, я пошел на заработки «харчей» в модельный цех завода 550, а осенью того же года нас (пять человек) «перебросили» в механические цеха. Я попросился в инструментальный, где мой брат Василий быстро «натаскал» меня слесарному делу так, что я смог выполнять слесарные работы 4 — 6 разрядов. К таким, например, относилась реставрация напильников (американских).

Кончилась война. Решил рассчитаться в мае и как школьник уйти на летние каникулы, а в сентябре вернуться в школу для продолжения учебы. И надо же, в конце мая получил травму левой ноги. К врачу, естественно, не обратился, что и привело к серьёзному воспалительному процессу. Врачи для лечения ноги применили мазь Вишневского. Её эффект быстро проявился. К началу занятий в школе нога приобрела нормальный вид, но большая рана, образовавшаяся на месте ушиба, очень медленно заживала. Я упросил врачей выписать меня досрочно.

Итак, я снова ученик восьмого класса. В нем я оказался семнадцатым. Школу окончили тринадцать учеников. Это число для нас оказалось счастливым: все «вышли в люди» (кроме двух девушек, которые решили дальше не учиться) – окончили средние или высшие учебные заведения.

До отмены карточной системы годы учебы запомнились мне на всю жизнь, т.к. в это время я вовсю познал, что такое голод. Он «сжимал скулы мои и зудом ныл в зубах», что не укрощали и те 100 г черного хлеба, которые нам раздавал в период большой перемены Володя Белугин. Эти «граммы» в то время играли роль усиленного питания школьников. Однако учеба в школе шла своим чередом. Все перешли в 9 класс.

В начале апреля 1946 г. в поселке появились высокие гости из Москвы: П.М. Зернов, Ю.Б. Харитон, Б.Л. Ванников в сопровождении Н.А.Петрова – главного инженера завода 550. Для обозрения окрестностей поселка они поднялись на каланчу. На ней Зернов протянутой рукой указал на завод 550, смысл им сказанного при этом можно выразить словами, близкими к пушкинским:

— Вот за ним и будет «город» заложен, во зло Мордовии соседа.

После отбытия гостей поползли упорные «слухи», что в поселке будет образован особо важный объект, очень секретное предприятие. Вскоре эти слухи стали подтверждаться. В мае начало поступать промышленное и строительное оборудование. А в октябре, занимаясь у Миши Швецова выполнением домашнего задания (он жил в доме, который тогда стоял около моста через р. Саровку), мы с ним неожиданно услышали лай собак. Выглянув в окно, увидели идущую от вокзала длинную колонну изможденных людей, охраняемую солдатами с овчарками. Через 5 — 10 метров её движения мы поняли, что это заключенные.

С их появлением потоками стали поступать стройматериалы, потрясающими темпами началось строительство жилья и промышленных сооружений. Они оживили культурную жизнь, т.к. в их среде были высокообразованные люди, таланты своего дела. Они и в неволе продолжали не расставаться со своим любимым делом, давая в поселке на профессиональном уровне весьма содержательные концерты.

А все связанное с поселком с каждым месяцем становилось все более тайным. С февраля 1947 года его территория (объекта КБ-11) оказалась в кольце из колючей проволоки, т.е. превращена в закрытую, совершенно секретную зону, приобретая с течением времени разные кодовые названия. А п. Саров как поселок был изъят не только из употребления, но и вообще, как населенный пункт, с географических карт Мордовской АССР. (На начальной стадии ограждение было весьма примитивно. Многие, в том числе и я, проходили через него на базар в Дивеево).

Прошел еще один учебный год. А в июне из «зоны» начали выселять «ненадежных» жителей поселка (около ста семей). В их число попали: Охлопков И.М. – директор школы, преподаватель русского языка и литературы, за то, что перед войной был членом советского посольства в Германии, а также Приезжев И.Н. – весьма эрудированный преподаватель физики и математики, т.к. его брат был осужден по 58-ой статье. Так они оказались неблагонадежными, а мы были лишены носителей культуры, интереснейших воспитателей, представителей старой истинно русской интеллигенции.

С появлением зоны был установлен пропускной режим. На работу оформляли только при наличии служебной анкеты, тщательно проверенной работниками Министерства государственной безопасности. Все делалось в строгом секрете. Быстрыми темпами развертывалась научно-производственная деятельность объекта. Вводилось в действие все на редкость весьма основательно и быстро. Стали прибывать работники науки. Уже в мае 1947 г. начались исследовательские работы. Первый взрывной опыт провел Тарасов Д.М., сотрудник отдела Цукермана. Улучшилось снабжение, которое велось из центра. Поселок хорошел.

Подошел 1948 г. – год окончания школы. Мы стали задавать себе вопросы: Кем стать? Как пройти жизненный путь? Некоторые из нас решили стать моряками, инженерами, учителями. А я – офицером. К этому меня склонил старший брат Андрей. Он был офицером, воевал с первого и до последнего дня войны, а после ее окончания служил в Чехословакии, Германии, Венгрии. Убедил меня тем, что, будучи офицером, смогу, как и он, увидеть заграничную жизнь. А на объекте уже широким фронтом шли исследовательские работы. В любое время суток гремели взрывы. От некоторых из них так вздрагивали дома в поселке, что в окнах звенели стекла. А жителям поселка говорили, что это идет чистка леса от пеньков.

Конечно, в это время мы, ученики, стали часто говорить и пытались предположить тематику работ. Инициаторами разговоров на такую тему, как правило, были те, кто хотел получить специальность физика и высказывали желание работать на объекте.

О некоторых его сотрудниках ходили слухи, похожие на легенды. Меня стал занимать практически слепой Цукерман. — Почему его, потерявшего зрение, взяли на объект? – ставил я сам себе этот вопрос и отвечал, — значит, нужен он и не просто нужен, а необходим. А если так, то, значит, в поселке решается очень важная задача, важная для страны проблема, — приходил я после долгих раздумий к такому выводу.

Естественно, мы жили только слухами. И эти слухи мы передавали друг другу. Доказывали, кто прав, а кто нет в своих предположениях. Потом оказалось, что среди нас был стукач. По его доносу Володе Белугину в 1948 г. не разрешили выехать из города на учебу в институт.

С образованием зоны нам стало известно (тоже по слухам), что учиться из города уже не выпустят. И у меня, действительно, после окончания экзаменов, была полная неопределенность. Выдачу аттестатов нам задерживали (выясняли какой печатью их заверить). Это служило предположением, что нашим мечтам не суждено сбыться. Некоторые даже свыклись с такой «перспективой». А Аня Романова, Нина Сутулова и Лида Каштанова решили работать (В 1953 г. вместе со мной окончат вечерний политехникум). Они, заполнив анкеты, ждали вызова в отдел кадров. А мне посоветовали, что если действительно не разрешат выезд, то чтобы не терять потом времени на ожидание результатов изучения в МГБ анкеты и не быть дома нахлебником у родителей, я должен последовать их примеру. И я увидел в таких словах здравый смысл. Поддался логике девчат и в свою очередь стал агитировать Мишу Швецова. Он быстро оценил ситуацию. Тем более что у него был неродной отец.

Так в неведении, мы продолжали жить до июля. Наконец-то выдали аттестаты. (Нам их выдали в здании, где сейчас находится городской музей). Имея аттестаты на руках, стали обращаться в отдел режима. Получили неопределенные ответы. А уже был август «на носу». Кому-то из нас стало известно, что в конце июля в город приезжает большой начальник. Возникла мысль его поймать группой. В её состав вошли Виктор Бодров, Володя Белугин, Вася Жогин, Миша Швецов и я. Но где?..

Решили ловить его около проходной адмкорпуса (он тогда скрывался за плотным забором из досок) Через «доверенных» лиц выяснили, что нужный нам человек прибыл и уже находился в адмкорпусе. Установили дежурство. Морально нас поддерживали девчата, периодически появляясь около нас. На нашу радость стоял тихий солнечный день. Чтобы не упустить момента, пожертвовали обедом. И вот около четырех часов дня долгожданный генерал (Это был Н.И. Павлов – представитель Совмина СССР) со свитой оказался в нашем «окружении», мы не спели раскрыть рты, а он:

— Ребята, завтра, а можете даже сегодня оформить выезд!

Видимо, ему было до этого уже известно о нашей «засаде» и о ее цели.

В отделе режима нас со Швецовым предупредили, чтобы мы не вели разговоров о городе, о людях в нем, не называли их имена. Не называть существующих поселков в городе. И, естественно, не налаживать контактов с кем-либо. Ничего у них не спрашивать и ничего не говорить о себе и обо всем, что связано с объектом, т.е мы должны были «держать язык за зубами».

Итак, мы со Швецовым на попутной машине добираемся до г. Арзамаса, а из него поездом до Н.Новгорода (тогда г. Горький). Он решил поступать в речное училище, а я – в мединститут. К этому времени я уже успел отказаться от первоначального «призвания» под впечатлением прочитанной книги Семена Розенфельда «Доктор Сергеев». Прочитать ее мне настоятельно порекомендовал Виктор Бодров. Он в игре в футбол повредил себе ногу (от чего страдает и по сей день). Сидел дома, не гонял по улице собак, а поэтому коротал время за чтением книг. И вот среди них оказалась у него и эта книга. Его совет её прочитать не вызвал у меня желания тратить на это время, но вопрос, ради интереса, все же задал:

— А тебе она понравилась?

— Прочитаешь, а потом поговорим, — решительно поставил он передо мной такие условия, отвечая на мой вопрос.

После обмена несколькими фразами мне пришлось с ним согласиться. А когда мы стали обмениваться мнениями о её содержании, то приходили к решению: стать хирургами. (Виктор дослужился до полковника военно-медицинской службы).

31 июля мы с Мишей в Ляхове. (Около Н.Новгорода). Остановились у тети Наташи, подруги его матери. А 1-го августа добираемся до мединститута. Обнаруживаем, что в нем большой конкурс, и уже идет первый экзамен. Такую ситуацию я признал для себя непреодолимой. С моим решением согласился и Швецов. И ему также не повезло в речном училище – из-за плохого зрения не приняли даже документы.

А когда мы, вернувшись к тёте Наташе, сообщили ей, что завтра уезжаем домой, то она, всплеснув руками, только запричитала:

— Как же это вы, дети?! – вздыхая, охая и ахая, стала в беспорядке ходить по комнате:

— Отчего же так? – сказал я сам себе, наблюдая за ней, — хотя, — тут же подумалось мне, — видимо, нет такой женщины, которая бы не имела в душе большого чувства материнской любви. Размышляя над этим, я не заметил, как около нас оказалось шесть человек.

— Вы посмотрите вот на них! – начала она им жаловаться на нас, — приехали вчера поступать в институт, а завтра хотят уезжать домой!

Мы, естественно, стали объяснять причину своего решения.

— Не горячитесь, дети, — рассудительно начал один из присутствующих, — заберите все это. – Все более оживляясь, и как бы молодея, он стал рассказывать о своем жизненном пути. – Вот я работаю уже несколько лет кузнецом на автозаводе. Мне очень нравится эта профессия. И вам рекомендую приобрести специальность по обработке металлов давлением, — по-отечески посоветовал он нам это.

— Так мы же опоздали с приездом, — заговорил я, растроганный словами рабочего о себе и заботой его о нашей судьбе. – А сегодня во всех институтах уже прошел первый экзамен. Так получилось…

На этом слове меня прерывает присутствующая девушка.

— Не во всех институтах они начались! Например, в Индустриальный им. Жданова они начнутся только пятого числа, — взволнованно поделилась она своей осведомленностью. И вот, после её слов все присутствующие начали нас агитировать поступать именно в этот институт. И мы перед их «мозговой атакой» не устояли. Институт устраивал нас, конечно, не перспективой получить в нем любимую профессию, а только лишь днем начала экзаменов, т.к. мы были в растерянности, и в таком состоянии могли согласиться на что угодно.

На следующий день, т.е. 2 августа, мы становимся абитуриентами Индустриального. Успешно, можно сказать без подготовки, сдали первый предмет. Этот успех придал нам силы на последующие экзамены.

Дело дошло до декана. Он сообщает, что мы приняты на факультет «Кузнечно-прессовые машины», но попутно уточняет, что согласно новому постановлению, абитуриенты, сдавшие хотя бы один предмет на «три» стипендию первый семестр получать не будут. А затем спросил у каждого согласие с такими условиями учёбы. Мы с Мишей, имея по «тройке», с этим согласились.

— А как же у тебя с медициной?! – ехидно поинтересовался Швецов, после выхода из кабинета декана.

— Тоже мне, — капитан речного судоходства! – съязвил я ему в ответ.

— Я — то несостоявшийся капитан по состоянию здоровья! А вот ты по какой причине?! – раздраженно укорил он меня.

Этот его вопрос очень больно задел мое самолюбие:

— А кто тебе сказал, что я смирился? – огрызнулся я. – Нет!.. Хирургия будет моей профессией! А как ты? Вернешься? – Успокоившись, заинтересованно спросил я его.

— Вернусь ли я сюда? – размышляя, повторил он мой вопрос, тут же пояснил, — Пока не знаю. Как на это посмотрит мой отец. Он ведь мне, как ты знаешь, неродной. (Потом мы с ним будем работать на объекте в одном отделе).

С такими, неожиданно сделанными выводами и решениями мы вернулись домой. Я сообщил отцу свое решение. Он не стал мне возражать и в чем-то убеждать, а по-философски заключил:

— Хочешь быть хирургом? — Стань им!

Итак, с момента возвращения из Нижнего у меня началась жизнь бездельника и лоботряса. А когда я увидел, с каким веселым настроением дети идут в школу первого сентября, мне вновь захотелось сесть за парту. Но не судьба… Стало грустно на душе. В этот день я не знал, куда себя деть. И в следующие дни не знал чем заняться. А впереди, до августа 1949 г. – десять весьма долгих месяцев однообразия. Так длилось до 25-го ноября. В этот день пришло извещение явиться в отдел кадров (он тогда располагался в деревянном «финском» домике, который до сих пор стоит напротив адмкорпуса, «красного дома» ВНИИЭФ).

Эта новость очень обрадовала меня, т.к. появилась возможность изменить образ жизни: временно поработать на благо себя, семьи и отечества. Дождавшись отца с работы, я ему с радостью сообщил, что меня вызывают в отдел кадров и о своем решении.

— А как же с учебой? – поинтересовался отец.

— Поработаю только до июля следующего года, — решительно ответил.

— Если только так, — заключил он наш недолгий разговор.

Оформили меня в отдел Л.В. Альтшулера на должность препаратора с окладом 600 руб. (до 1961 г.). Всем приезжим тогда добавляли 75 или 100% к окладу, я же, как местный житель, в такую категорию людей не вошел.

Через три дня я в сопровождении Нины Сутуловой с внутренним волнением вошел в первый раз в здание, где до июня 1953 г. пришлось работать в прекрасном коллективе, руководимым Львом Владимировичем. Мимо меня тогда прошли незнакомые мне люди – «киты» науки: в демисезонном пальто, в шинели с погонами старшего лейтенанта, в шубе и валенках и в других одеждах, с вдохновенными лицами, поглощенными какими-то важными мыслями. Прошел стройный, очень моложавый еврей, напомнивший мне портрет одного ученого в одном из школьных учебников. Нина повела меня за ним. Через несколько минут я оказался перед Альтшулером, в заставленном оборудованием кабинете. Взяв у меня направление, он задержал на мне свой взгляд. Видимо был изумлен мною, неуверенно стоящим перед ним, или моим весьма неказистым в кителе старшего брата, мешковато сидевшем на мне, видом. Но вскоре он приобрел позу с опущенной головой. Был чем-то сильно озадачен. У меня тут же мелькнула мысль: видимо сожалеет  о том, что из-за своей занятости не смог встретиться со мной ранее в отделе кадров и теперь не знает, под каким предлогом отказаться. Не успел я освободиться от этой «черной» мысли, как в комнату кто-то вошел. Альтшулер тут же вышел из задумчивого состояния (что, как потом оказалось, было его особенностью) и попросил вошедшего найти Лиду Горелову.

Д. Балашов, Н. Сутулова и А. Жиряков

«Наконец-то! – мысленно произнес я и облегченно вздохнул, — я буду здесь работать», — определил я про себя и невольно улыбнулся.

— Будешь заниматься фотоделом, поняв мое душевное состояние, произнес Альтшулер. Он еще что-то хотел мне сказать, но в это время появилась перед ним весьма привлекательного вида с чисто русским лицом полноватая, выше среднего роста, молодая женщина.

— Лида, — указывая на меня, он обратился к ней, — возьми вот этого юношу и сделай мне из него, — поразмыслив, с улыбкой добавил, — ученого!

Она отвела меня в фотокомнату. А через некоторое время сама появилась. Стала мне показывать, как надо делать снимки с негативов. Убедившись, что я быстро «схватывал», решила мне передоверить свою работу, вручив несколько фотопленок. Эта работа меня очень заинтересовала, т.к. на пленках были весьма необычные снимки. И я в этот день буквально не вылезал из фотокомнаты на «свет». Так началась моя трудовая деятельность. Коллектив отдела оказался прекрасным. Так что не зря я волновался за свою судьбу при первом «разговоре» с Альтшулером.

Л.В. Альтшулер

            В один из первых дней своей работы я стал невольным свидетелем обсуждения одного из снимков, сделанных мною, Альтшулера с мужчиной коренастого вида, выше среднего роста с добродушным лицом и отсутствием на передней части головы волос, что помешало мне оценить, где же кончается его лоб. В этом коренастом человеке было что-то подкупающее. В один из моментов, когда он, собеседник Льва Владимировича, стал внимательно слушать, я, посмотрев на него, высоколобого, пленился его внешним видом и невероятно пристальным взглядом. В его полноватом, светлого цвета лице, было что-то непонятное для меня, ибо не мог определить какой он национальности и принял его за русского. И здорово ошибся, т.к. потом узнал, что это и был тот Цукерман, который для меня оставался загадочным еще в дни учебы в школе.

Его сосредоточенный взгляд слепца был направлен в лицо Альшулера, часто употреблявшего специфически научные слова и термины, которыми выражал свои мысли и подкреплял силу убеждения в предмете разговора. Именно теперь, впервые в жизни я слушал научный разговор ученых. Слушал их внимательно, хотя и говорили они на непонятном мне научном языке. Я проникся уважения к ним обоим. Почувствовал перед ними, призванными на объект решить какую-то важную проблему, свою незначительность и познал свою полную безграмотность. Ощутил от этого какую-то внутреннюю неудовлетворенность, беспомощность и даже беззащитность в этом здании, в котором оказался по воле судьбы. И вместе с тем почувствовал свою причастность к атмосфере этого, наукой наполненного здания, чуть-чуть приоткрывшей мне научный мир. Подумалось, что все же я стал научным работником, т.к. оказался в сильной научной среде, а остальное будет зависеть от меня самого.

Последующее общение с внутренне значимыми людьми стало обогащать мои знания. А пока я — фотолаборант. Через 10 — 12 дней обо мне вспомнили Леденев с Покровским Сергеем и решили меня «извлечь» из фотокомнаты, т.к. им для проведения взрывного опыта на площадке (полигоне) потребовался третий человек. С этого дня мы вместе проработали около четырех лет. Нашу тройку окрестили «великолепной».

Сергей Николаевич Покровский. Работал в отделе Альтшулера в 1948 — 1955 гг.

            Работа с Борисом Николаевичем и Сергеем меня так заинтересовала и увлекла, что я не заметил, как пришло время позаботиться о разрешении на выезд в институт. Режимную службу на объекте тогда возглавлял В.П. Тренев. И вот я перед ним, в его кабинете.

— Что тебе надобно, молодой человек? – тоном хозяина спросил он меня.

— Мне нужно разрешение на выезд для учебы в институт, — в манере бедного родственника произнес я свою просьбу.

— Будешь учиться здесь, — утвердительно, в форме приказа, как солдату, произнес он эти слова.

— Я хочу стать хирургом. Здесь нет такого института, — не согласился я с его приказом.

Моя настойчивость стала его раздражать.

— Еще раз говорю, что учиться будешь здесь! А свое желание стать хирургом выбрось из головы.

— Как это выбрось?! По конституции я могу стать тем, кем хочу — напомнил я ему свои права.

— А мне государство доверило охранять его интересы и народа! Так что разговор окончен. Будь здоров, — раздраженно он подчеркнул итоги нашего разговора.

— Я не уйду, пока не подпишите мне заявление. И стал его подавать ему.

— Ты, … что?! Хочешь, чтобы я вызвал солдат! И потянулся к телефону.

— Нет! — тоном обиды и несогласия вырвалось у меня.

Выйдя от Тренева до меня дошло: поступая на работу в секретное предприятие, я не учел, что стану невольным носителем государственной тайны и по наивности полагал, что, как и в 1945 году, меня свободно отпустят учиться, тем более в институт.

На следующий день я появился в отделе. Многие, особенно женщины, заметив мой грустный вид, стали утешать и отговаривать, говоря при этом, что нет худа без добра.

Так моя мечта стать студентом мединститута не сбылась. И не сбылась из-за того, что государство охране атомной бомбы и всего, что связано с ней, оказывало большее внимание, чем соблюдению прав своих граждан.

Вот так, при таких обстоятельствах, сделали «жертву» бомбы из меня, я стал невольным участником её создания и совершенствования. Моим призванием (вынужденным) стал эксперимент, связанный со взрывчатыми веществами (ВВ).

 

О некоторых сотрудниках и работах отдела

Когда я стал сотрудником отдела Альтшулера, в его состав входили: Ю.Ф. Алексеев, А.Т. Завгородний, М.И. Бражник, Л.Н. Горелова, В.В. Гусаков, А.А. Жиряков, А.А. Баканова, А.Н. Колесникова, С.Б. Кормер, К.К. Крупников, Н.Н. Лебедев, Б.Н. Леденев, С.Н. Покровский, Р.Г. Спасская, Н.Н. Суворов, Н.С. Тенигин, А.З. Тюренков, А.С. Фирстов (с января 1949 г. сотрудником отдела стал и мой бывший одноклассник М.С. Шевцов. Волею судьбы мне более четырёх лет суждено было с ними близко находиться, вместе работать ради общего дела – безопасности Отечества.

Были мы разными. Каждый со своим характером и умственным развитием, со своими интересами и запросами. Но между нами всегда существовали человеческий такт и благожелательность, всегда царившие в отделе, способствовавшие решать поставленные перед нами вопросы в предельно сжатые сроки. Скудное в то время наше жалование само по себе ни коим образом не могло служить каким-то стимулом нашему отношению к труду. Работали не из-за денег, а разделяли пафос послевоенного времени.             Большинства, начинавших работать в отделе, уже нет с нами. А из-за строгих режимных условий некоторые из них и не могли в свое время знать, а также оценить свой вклад и важность той работы, которую выполняли, отказывая себе во всем, и того громадного успеха в деле достижения обороноспособности страны, что принесёт успешно завершённый наш общий труд в области создания атомного оружия, что позволило обеспечить гарантию безопасности стране.

Константин Константинович Крупников. 1953 г.

Науку в стране делали все. Но особенно я бы всё же отметил Леденева, Крупникова и Кормера. Каждый из них был по-своему индивидуален: Самуил Борисович – взрывной, напористый и решительный, Борис Николаевич – сдержанный, с независимым характером, уверенный в себе, а Константин Константинович – самобытная, дотошная, во всём сомневающаяся личность (по свидетельству Сергея Покровского, как-то Альтшулер заметил ему – «Костя, я удивляюсь, как ты решился жениться?») За глаза его называли «копун». (В моих же устах слово «копун» имело несколько другое смысловое значение, оно противопоставлялось негативному понятию медлительности, т.е. безбожно долго возиться с чем-то. И тем не менее такая характеристика Крупникова по существу верна, ибо стремление во что бы то ни стало докопаться до истины, добиться её достоверности было явно выраженной чертой его характера.)

Самуил Борисович Кормер

И вместе с тем, им – сравнительно молодым – одинаково свойственно было нетерпение жить только в работе, жажда знаний нового. Они обладали хорошей научной подготовкой и огромной работоспособностью. Могли работать сутками. С завидной настойчивостью они занимались своими вопросами – раскрытием тайн физики твердого тела.

С Леденёвым, как я уже писал, работали мы с Сергеем Покровским, с Кормером – Миша Швецов и Коля Тенигин, а с Крупниковым – Леша Жиряков и Виктор Гусаков. Большую помощь в постановке экспериментов нам оказывали два бывших фронтовика А.З. Тюренков и А.С. Фирстов, механики – мастера своего дела. Андрей Захарович, бывший член экипажа легендарной подлодки «Малютка», неоднократно награжденный боевыми орденами и медалями, был среднего роста, широкоплеч, крепкого телосложения, в движениях нетороплив. Своим скромно одетым внешним видом с большой лысеющей головой с несколько грубоватым и вместе с тем приятным лицом излучал обаяние и доброту. Говорить много не любил. И этим, в общении с нами, казалось, он стремился не только ничем не выделиться, но и остаться как бы незамеченным.

Н. Тенигин

А. Фирстов – рослый, физически сильный уралец приятной наружности, был весельчак и балагур. Для молодых, он, бывший фронтовик — доброволец, служил авторитетом. Бывало, как ребёнок радовался, когда у него при обработке природного урана на токарном или фрезерном станке возникал фейерверк искр. А восхищался этому потому, что не знал (и мы, лаборанты, тоже), из-за жесточайших требований органов, с чем имел дело. В таких случаях не забывал звать и нас разделить с ним свое восхищение, «прекрасным» эффектом обработки.

Алексей Степанович Фирстов. Работал в отделе Альтшулера в 1948 — 1956 гг.

            Это были личности полные оптимизма и доброты. Меня пленила их скромность и простота – основа человечности. Оба передавали нам свой опыт мастерства. Служили примером в отношении к труду. Были безотказны. Всё делали с охотой и, главное, квалифицированно.

«Киты» науки, о которых шла речь выше, умели создать вокруг себя благожелательную атмосферу. Понимали и учитывали, что нам, их молодым помощникам, свойственно все то, что характерно им самим. Мы дополняли друг друга. Это приводило нас к общему взаимопониманию. Делали всё, чтобы напряженный, порой изнурительный труд приносил нам всем моральное удовлетворение.

А во время подготовки или проведения опытов они опускались до уровня лаборанта или препаратора. Считали, что так надо, что только так и должно быть. Всё это позволило «китам» вскоре стать ведущими сотрудниками отдела. В жизни они были обыкновенными людьми и ничем не выделялись среди нас. Всегда были как бы «домашними». Ни важности, ни величия. Их всегда деловое, ровное отношение к нам удивляло и привлекало меня. «Лев» ценил их за всё, особенно, за неутомимость и активность, увлеченность изучением научных вопросов, самостоятельность в деле достижения поставленных задач и цели.

Мы с Леденёвым занимались исследованием ударной сжимаемости материалов при сверхвысоких давлениях и определением констант их уравнений состояний. При этом основным инструментом у нас были три модельных заряда, разработанных в отделе при участии А.Т. Завгороднего из ТГ50/50 со сходящейся детонационной волной, которая формировалась 56-ю фокусирующими элементами, приклеиваемыми к заряду церезино-канифольной мастикой, расплавленной до кипения. Чтобы остановиться на такой мастике, летом 1949 г. нами специально были поставлены опыты по оценке её влияния на форму детонационной волны в сравнении с клеем. И вот как всё это было.

Мы с Сергеем очень «заводились». У нас ничего не получалось. Был какой-то «черный» день для нас обоих. И вот около 11 часов ночи мне все же удалось окончить сборку своего опыта. И я решил подойти к Борису Николаевичу, усердно занятому своим делом. Не преодолев своего любопытства, спросил:

— Борис Николаевич! Что это вы вьёте?

Он встал со своего стула и несколько задумался, что было его характерной чертой, а затем, вытянув перед собой руки со своим рукоделием:

— Это, добрейший, новый вариант подпруги для лошадей, — загадочно для меня, но с доброй и несколько ироничной интонацией в голосе ответил он мне.

Помолчав, он видимо ждал от меня дополнительного вопроса (или же решал, посвятить ли меня в смысл и назначение изготавливаемого предмета), опять углубился в свой «научный», прерванный мною, труд.

В день проведения указанных выше опытов для переноски заряда к каземату 2 (на площадке 2), вес которого после монтажа около каземата 4 составил более 200 кг, Борис Николаевич и Сергей перекинули через головы на свои плечи веревки, а в петли на их концах просунули ручки носилок. После этого стало ясно мне, что именно в изготовлении этих лямок – приспособлений для уменьшения нагрузки на руки, а также для того, чтобы приспособления не вырывались из рук, и состоял «научный» труд Леденёва накануне.

Весь путь (около 700 м) при столь уникальном способе доставки неимоверно тяжелого заряда к месту проведения опыта, сопровождался тяжелыми вздохами, кряхтением и разной степени пристойности шутками и прибаутками Сергея, старавшегося так облегчить телу тяжесть груза, а ему подражал Леденёв, подбадривая тем самым его, не очень сильного, как богатырь, идущего за ним. А для меня особую значимость в их черепашьем передвижении приобрели те моменты, когда Борис Николаевич, определив, что Сергей перешёл допустимый предел изгиба (а они оба имели одинаковый рост), и они находятся в весьма неустойчивом состоянии, обращался ко мне, несущему «дополнительную силу» в виде обычной табуретки, со словами:

— А-а, ну-ка, добрейший, дай Сергею возможность не упасть!

На поставленную мною табуретку, они тут же опускали носилки.

Другие «просьбы» ко мне, а также шутки и прибаутки, которые делали наш путь более весёлым и привлекательным при всём моем желании и торжества гласности огласить здесь не могу.

Теперь же, когда всё до мелочей регламентировано «правилами» и инструкциями, проведение опытов в таких условиях никто не разрешит, а Леденёва служба ТБ навсегда лишила бы права вести взрывные работы за одно лишь упоминание об этом. А тогда наша партизанщина была в законе, позволив нам установить, что на форму детонационной волны мастика не влияет. После этого она стала широко использоваться при экспериментах, т.к. позволяла заряды монтировать непосредственно на месте проведения опытов.

Однако ранней весной 1951 г. мастика нас «подвела». Проводился опыт по измерению характеристик модельного узла конструкции А.Д. Сахарова, с использованием для этих целей заряда, близкого к шаровой форме. Он был специально обработан нашей группой для измерения динамики заряда на более глубоких, чем ранее, относительных радиусах, что вытекало из идеи «сахаризации» взрыва. Тогда выдался теплый, причем солнечный, весенний день. Заряд ВВ с завода 2 нам Виктор Гусаков привез около 13-ти часов дня (что по тем временам было довольно рано). Он быстро приклеил мастикой к заряду фокусирующие элементы (92 шт.), т.к. спешил к матери в деревню, получив разрешение на выезд.

Но к окончательной стадии проведения опыта мы приступили только лишь около двух часов ночи из-за того, что осциллографы того времени часто капризничали, требовали к себе весьма чуткого и трогательного обращения. А Борис Николаевич к тому же подходил к проведению опытов по принципу народной мудрости «семь раз отмерь – один отрежь». Ночь на редкость оказалась тихой с отрицательной температурой воздуха (около – 10°С). Как оказалось, в таких атмосферных условиях мастика (из-за перепада температур) практически потеряла свои адгезионные (клеящие) свойства, о чем, разумеется, мы не могли даже предположить, а тем более знать.

И вот при таких обстоятельствах мы приступили к операции постановки в гнезда элементов дополнительных детонаторов, а в их гнезда – ЭД (№8 разработки Владимирова). Эти операции выполняли Покровский и Леденёв, а я им подсвечивал (лампой 220 в). После этого Борис Николаевич приступил к окончательному контролю положения ЭД в гнёздах детонаторов (эту операцию он всегда выполнял сам). Сначала убедился, что два соседних ЭД (в цепочке) своими донышками касаются детонаторов, а затем уменьшал (путем скрутки в петлю) длину соединительной проволоки между ними (что уменьшало омическое сопротивление цепочки ЭД, а главное, придавало им более устойчивое, надёжное положение в гнезде детонаторов). Эти операции он начинал с полюса (верха) заряда.

Всё шло хорошо. Но когда он дошёл до элементов последнего (нижнего) ряда электриков, как они, а за ними (по очереди) и другие посыпались на мерзлую землю (с высоты от 1 до 1,5 метра). В этот момент я инстинктивно отпрыгнул от заряда и смертельно оцепенел. Несколько секунд для меня показались вечностью. После того, как всё утихло, то обнаружилось, что на заряде (на его полюсе) осталось только шесть элементов (из 92), а около подставки, на которой расположен заряд – месиво из разбитых элементов, раздавленных детонаторов, переломанных и исковерканных до неузнаваемости ЭД. После беглого осмотра результатов непрошеного вмешательства природы Борис Николаевич обратился ко мне:

— Ну, добрейший! Ты, оказывается, родился под счастливой звездой. Почему скрывал? – Не получив от меня ответа, т.к. к этому времени я ещё не пришёл в себя, зная, что я не курю, по-отечески предложил: — тогда давай покурим.

В каземате внезапно по какой-то ассоциации перед моими глазами всплыла картина, как в нашем деревянном доме в меня, шестилетнего, шутя, нацелился ружьём, которое было заряжено картечью, наш дальний родственник. И слышу, как курок щелкнул по патрону.

Да! Борис Николаевич оказался прав. Ведь я и в самом деле родился под счастливой звездой, — сделал я заклинание сам себе, находясь ещё в состоянии испуга от происшедшего, — ведь тогда осечка спасла мне жизнь. А что сегодня?..

На следующий день было принято решение: для более надежного крепления к заряду элементов пространство между ними заполнять ветошью (или ватой), пропитанной мастикой. А для придания мастике эластичности – добавлять в неё немного гудрона.

Сказанного, я полагаю, достаточно, чтобы у читателя сложилось представление о том, как и в каких условиях делалась наука тогда. Большинства сотрудников, начинавших работать в отделе, уже нет с нами, но мне трудно назвать их поименно, ибо они живы трудовой сущностью своей – в том, на чем зиждутся  работы предприятия.

 

Несколько штрихов к личности Л.В. Альтшулера

Внешне Лев Владимирович был высокого роста, нормального телосложения с лицом чистокровного еврея. Его натура, я бы сказал, специально создана для науки. И если отметить, что таланты, как и поэты, родятся, то Альтшулер – рождённый талант, а не созданный только временем и трудом.

Он, обладая тем особенным даром усиленного, напряжённого труда, направленного на тот или иной предмет изучения, находил в нём, как правило, нечто новое, такое, чего не могли видеть другие. Вот таким-то даром, можно сказать даром теоретика и экспериментатора, обладал Лев Владимирович, т.е. всем тем, что принято называть индивидуальностью.

Как человек – он обладал своеобразным характером, натурой открытой и целеустремлённой, темпераментной и справедливой. В любой обстановке говорил всё, что ему не нравилось. Идеологию в качестве аргументов никогда не использовал. Если же признавал, что не прав – извинялся. В весёлом настроении бывал редко. Зато его всегда можно было видеть с задумчивым лицом и опущенной головой. Иногда задумывался до такой степени, что не замечал ничего вокруг, из-за чего приходил не туда, куда шёл. Вот Чехов А.П., например, по лицу молодого Рахманинова С.В. определил, что тот будет великим музыкантом. Если же метод Чехова можно применить к Альтшулеру, то по его лицу, всегда задумчивому, можно было без труда определить, что это учёный, причём весьма крупного масштаба.

Лев Владимирович всегда был поглощён умственным трудом, поисками научных методов по изучению уравнения состояния веществ при сверхвысоких давлениях. Результаты их исследования, что было сделано удивительно сильным коллективом под его руководством – безусловно событие в мировой науке. Они повысили представление о металлах, без чего что-то осталось бы поневоле непонятным в их природе.

А вот путь в члены Академии наук СССР Альтшулеру был закрыт, т.к. тогда в нашей стране считалось, что мало быть талантливым, — главное убеждённо признавать надо было идейную направленность КПСС, а также быть угодным властям. А он всегда оставался самим собой – рискованно, дерзко независимым. Из-за самостоятельной жизненной позиции в отношении многих вопросов идеологической и общественной жизни в стране подвергался иногда обвинениям чуть ли не в смутьянстве. Как, например, весной 1950 г. Разорёнову Н.И., начальнику политотдела объекта, поводом его осуждения послужил банкет, который был дан им в своей квартире для сотрудников отдела совместно с С.Б. Кормером, К.К. Крупниковым и Б.Н. Леденёвым по случаю получения ими Сталинской премии, а также дорогие подарки, которые были выданы нам по окончании застолья. Мне, например, был подарен велосипед как заядлому спортсмену. В этом благородном акте Никита Иванович усмотрел, что Лев Владимирович своими действиями подрывает доверие людей к партии и правительству. Ставит себя выше государства, т.е. дискредитирует её «материнскую и бескорыстную заботу о своих сыновьях и дочерях и о народе трудовом».

А в 1951 г. его хотели даже выселить с объекта как «вейсманиста — морганиста» за попытку убедить некоторых из власть предержащих в материалистической сущности генетики. Или в 1952 г. по непонятным причинам Детнёв дал указание не пускать его на территорию завода.

В обоих случаях при вмешательстве в дело Ю.Б. Харитона, В.А. Цукермана, А.Д. Сахарова и др., которые заявили о неразумности применения к нему – учёному — такого «карательного» мероприятия. Им пришлось доказывать Л.П. Берии необходимость и важность участия Альтшулера как учёного в решении задач правительства.

В 1956 г. по указанию Детнёва около недели не допускали Льва Владимировича до работы, а затем сняли с должности заместителя начальника сектора по науке лишь за то, что на диспуте по книге В.Д. Дудинцева «Не хлебом единым» посмел подвергнуть резкой критике отдельные стороны советской действительности. Так что Альтшулер твердо и смело говорил правду и выражал своё мнение, противоположное общему, официальному, невзирая на все неприятности и беды, которые быстро обрушивались за это на его «буйную голову».

Но интересы дела, которому отдавал все свои знания и силы, он всегда ставил выше всего. Это позволило в отделе провести ряд уникальных экспериментов в области изучения физики твердого тела и значительно опередить учёных, работающих в этой же области науки. Как пример этого может служить разработка модельного заряда, использование которого позволило провести прецизионные измерения сжимаемости некоторых металлов при 10 Мбар, при давлениях, как мне известно, пока недоступных для американских учёных.

Отличительными чертами Льва Владимировича была совесть и справедливость, а также доброта, неприхотливость в быту и любовь к труду. В работе его всегда отличала величайшая одержимость. А его незнание усталости передавалось и нам. И мы как могли помогали ему заниматься теми научно значимыми проблемами, решение которых заложило основу науки по созданию и совершенствованию зарядов АО, на чём теперь зиждутся работы предприятия. Основную роль в этом, конечно, играли такие «киты» как Кормер, Крупников, Леденёв. Они были его учениками и помощниками в решении задач, поставленных перед отделом. Ценил он их, разумеется, за самостоятельность, гуманное и доброе отношение к нам, своим помощникам. Но ещё более – за преданность науке. Особенно ценил их стремление к познанию истины его идей, стремлению овладеть, понять и доказать их. Помогал их становлению.

Но иногда он «китам» ставил в вину некоторую неосведомлённость в том или ином вопросе, медлительность в освоении или разработке новых методов, а подчас и недостаточное понимание некоторых вопросов в теории ударных волн. Но всё это не влияло на их творческий и деловой союз.

Как наставник и воспитатель Лев Владимирович, по-моему, был непревзойдённым. Он умел создавать вокруг себя благожелательную атмосферу, как бы «магнитное поле», и оно сплачивало нас. Работать в таких условиях для меня было одно удовольствие. Он ценил наш труд и относился к нам с любовью и заботой. Хотя последнее, как правило, относилось только к тем, кто был совместим с ним отношением к труду.

У него, внутренне всегда занятого вопросами науки, как пишут Цукерман с Азарх в книге «Люди и взрывы» (ж. Звезда, №9…11 за 1990 г.), была органическая потребность помогать людям. Подтверждением их, а также моих слов может служить, например, оказанная им в 1956 г. помощь Ане Романовой, моей бывшей однокласснице.

Оказавшись с ней в самолете, Альтшулер поинтересовался, почему она так задумчива. Стоило ему узнать, что она из Москвы должна привезти пятилетнего сына после операции, но не знает, сможет ли справиться с ним, немощным, т.к. у него обе ноги в гипсе, так он сразу же выразил своё согласие во всём ей помочь. В больницу за ним приехал на такси, устроил их временно на квартире В.А. Цукермана, а когда закончил свои дела в Москве, вместе с ними вернулся в город. И, как Анна Яковлевна сообщила мне, она до сих пор помнит всё это, весьма благодарна за помощь и проявленную к ней человечность.

К приведённому примеру считаю уместным добавить, что такое же заботливое его отношение было и ко мне. Быть может это и не скромно с моей стороны, но не могу об этом умолчать, ибо суть этого в большей степени, как я понимаю, совсем не во мне.

Например, в 1949 г. он решил перевести меня из препаратора сразу на должность старшего лаборанта. А было так.

В один из дней ноября я помогал Кормеру обрабатывать результаты его опытов. Сам он в комнате временно отсутствовал. А когда появился, то, не успев закрыть за собой дверь, взволнованно, увеличивая в голосе восторг при каждой новой фразе, поставил меня в известность:

— Мить, дают аванс! А без денег, сам знаешь, жизнь какая!! Так что спеши!!! – Высказав это он, радостно взволнованный, встал передо мной.

Получать деньги я тогда ходил неохотно, хотя и знал, что такое жизнь без денег. Их получение каждый раз мне напоминало о существующей несправедливости, т.е. о том, что зарплата «приезжих» намного выше, чем у «местных». И меня как местного дискриминация в этом раздражала.

Поэтому слова Кормера, так восторженно им высказанные, меня не обрадовали, и я проворчал:

— Успею, Самуил Борисович! К тому же этому не помогут мои гроши.

От такой, довольно неожиданной реакции с моей стороны, на сообщённую им новость, его маленькие серые глаза резко расширились, а брови в тот же миг приобрели вид резких дуг и тут же недоумённо протянул:

— А почему… гроши?!

— А потому, что у меня оклад всего лишь 600 р.!!! – обидчиво, с ненавистью в душе пояснил ему. И хотел было его упрекнуть в том, что почти за год моей работы в отделе он не смог узнать мой оклад. Но он меня опередил:

-Как?! Ты?!.. получаешь только 600 рублей? – И подавшись в мою сторону, уставился на меня своим плосковатым лицом с небольшим, похожим на попугайский, носом и донельзя вытаращенными, очень удивлёнными глазами.

— Именно столько, Самуил Борисович! И без дополнительных процентов! – с нескрываемым чувством обиды подтвердил его вопрос.

Он выпрямился, печально вздохнул и покачал головой. А после некоторой паузы резко, словно выстрелил:

— Непорядок!! – После этого возмущённо сказанного слова его из комнаты как ветром выдуло. А меня стала мучить обида на всё – было ужасно жалко себя. Мысленно начал бранить всех и вся: «Как все-таки противна такая дискриминация! И когда только она кончится? (К зарплате нам, местным, стали доплачивать 50% (вместо 75% и 100% приезжим) с 1953 г., причём не всем, только специалистам, окончившим в этом году местный политехникум (вечерний) и после нашего коллективного письма в соответствующие органы). Зло высказав это, т.е. своё отношение к существующему положению в вопросах оплаты труда, я взялся за дело.

Кормер вернулся через несколько минут, причем не пустым, а с другой новостью для меня:

— А знаешь, Мить ?! Я от Льва  Владимировича, — в его голосе звучала нотка чувства выполненного долга. – Он согласился перевести тебя на должность старшего лаборанта – Посмотрев на меня нежно, как на ребёнка, спросил: — Ты… рад? – И подобие улыбки прокатилось по его лицу.

Неистовая, радостная волна взмыла во мне и начисто смыла прежнюю грусть.

— Конечно!… Самуил Борисович! – чуть ли не криком, с появившимися слезами радости, выразил я своё отношение к сказанному им. Опомнившись. Добавил: — Спасибо!- Сдерживая волнение, пояснил: — 1000 рублей вместо 600, будет большим подспорьем для моих родителей, — и задержал свой взгляд на Кормере. А он продолжал смотреть на меня, находясь в том состоянии доброты, когда у человека возникает большое желание расточить эту доброту. Но вскоре он, изменившись в лице, прошёлся по комнате и с душевным волнением добавил:

— Но процентная надбавка тебе не полагается.

На мой вопросительный взгляд, тут же, тем же голосом, но с нотой больше сочувствия пояснил:

— Сам понимаешь. Ты же местный.

Я, испытав раздражение от такого ответа, резко покачал головой, выразив тем самым несогласие с таким отношением к нам, местным. А он мне в ответ — одним стереотипным словом:

— Инструкция, — и в знак сочувствия ко мне и своей беспомощности преодолеть их силу развёл руками: дескать я не маленький и должен же, как и он, всё это понять.

С грустью глядя на него, мне хотелось сказать: «А почему только вы, приезжие, должны ее получать?» — Но одумавшись, — этим унижу его, — примирительно заключил:

— Ну да Бог с вами, — и произнёс: — Давайте, Самуил Борисович, заниматься делом.

С появившейся на лице подобием улыбки он пошёл к своему столу. Каждый, оставаясь при своём мнении, занялся своим делом.

Через несколько дней после этого разговора меня вызвал на собеседование А.М. Астахов, начальник отдела кадров объекта. Я остановился в двух шагах от его стола. Взгляд у Александра Михайловича был как у человека, убеждённого в своём превосходстве надо мной, перед ним стоящим. Изучающе оглядев меня, спокойным голосом стал излагать суть вопроса:

— Ко мне пришло представление на перевод тебя в старшие лаборанты. Поэтому прошу тебя подробно рассказать мне о характере выполняемой работы, её назначении. И вообще, чем занимаешься.

— Я давал подписку о неразглашении государственной тайны – не задумавшись, как из пулемёта, выпалил я ему.

— Ну, ну! Оставь свои шуточки. Я тебе кто? – он, помолчав, значительно пояснил – мне можно говорить всё.

— Я этого не знаю, – и невольно улыбнулся этому.

— Ну нет, это ты напрасно так, ничуть не обидевшись, начал было убеждать меня. – Ну, ничего. И тут же попросил. – Тогда расскажи мне в общих чертах.

Выполняю всё, что поручают. Занимаюсь чертежами, обработкой результатов опытов. Принимаю участие в монтаже и проведении опытов, которые проводит Борис Николаевич Леденёв, — сказав это, я замолчал.

— Не густо. – После некоторой паузы поинтересовался: — А ещё чем?

Поскольку мне приходилось участвовать во многих работах отдела, то вполне обоснованно, не задумываясь, бойко, с грустью решил поведать ему об этом:

— Всем, что требуется для выполнения работ отдела!

Такое громкое мое заявление Астахов воспринял с заметной улыбкой, ибо понимал, что из-за строгих режимных правил не мог я знать и уметь всё это, тем более, проработал, как говорится, без года неделю.

— Так чем всё же ты заслужил, что тебя из препаратора сразу переводят в старшие лаборанты, — любезно поинтересовался он, оторвавшись от лежащей перед ним бумаги.

— Если вас этот вопрос интересует, — с плохо скрытым раздражением в душе начал я, — то обратитесь с ним ко Льву Владимировичу. Раз он пришёл к такому решению, значит, по роду и уровню выполняемых работ я этой должности соответствую. Ему лучше знать! – И довольный сам собой, стал смотреть на него.

Этот, несколько резкий мой ответ его возмутил, т.к. уперев в меня свой взгляд, он раздражённо произнёс:

— Я постараюсь воспользоваться твоим советом! До свидания!

Я ушёл, не поняв его. Да и не до этого было, т.к. я стал воображаемо с ним спорить, выражать своё неудовольствие им. Успокоился только в середине декабря, когда Лев Владимирович мне сообщил:

— Мить! Я вёл разговор с Астаховым относительно тебя. Он с моим вариантом твоего перевода не согласился. Но я уже перевёл тебя в лаборанты, а в должность старшего переведём через два месяца. Только на такой вариант он дал своё согласие.

После таких слов я понял, как все же Александр Михайлович был прав, усердно добиваясь и ожидая, что я что-то путное ему скажу: и вот – пытал! – именно ему выпала основная роль решить положительно мой вопрос с Альтшулером и пойти ему навстречу. С февраля 1959 г. я стал старшим лаборантом.

А вот другой пример. В конце октября 1951 г., т.е. через день — два после того, как я женился, Лев Владимирович остановил меня в коридоре здания, в котором начался мой путь в науку и которое за период работы в нём около трёх лет стало для меня вторым домом. Оно помогло мне забыть о медицине и полностью переключиться к тем работам, которые в нём вёл наш отдел.

— Мить! Я слышал, что ты женился. Это правда? – Без всяких эмоций, чисто по-мужски, спросил он меня.

Я смутился. Стало как-то не по себе. Почувствовал вину перед ним:

— Да, Лев Владимирович, это так, — произнёс я, словно извиняясь.

— Поздравляю! От всей души поздравляю с этим событием!

Эти слова, в которые он вложил всю свою душевную теплоту и эмоциональные чувства, растрогали меня:

— Спасибо, Лев Владимирович, за доброе и трогательное внимание ко мне, — с чувством сердечной искренней признательности поблагодарил я его.

— А как зовут твою жену, где она работает и её возраст, — продолжал он свой интерес к моей судьбе.

— Зовут Ниной, и мы с ней практически ровесники, а работает она лаборанткой в медсанотделе, волнуясь, сообщил я ему это.

— Жена желательно должна быть на 5 … 7 лет моложе мужа, — сказав это, он стал объяснять, из чего следует такое положение, по его мнению. Увидев мои изумлённые глаза, лукаво подчеркнул: — Не огорчайся! Это для семейной жизни не является обязательным условием. Но вдруг, хлопнув себя по лбу – Извини, — и быстро направился к выходу из здания.

— Нет. Надо спросить, кто сообщил ему об этом? — мелькнуло в голове и тут же я решил было бежать за ним, а его к этому моменту и след простыл. Позднее выяснилось, что «выдала» меня А.Н. Колесникова, стройная и симпатичная лицом русская женщина. В отделе некоторые называли её «научный секретарь Льва», т.к. она всегда занималась переписыванием его текстов, ибо писал так, что иногда не мог прочитать то, что сам написал, и в этих случаях всегда обращался к ней за помощью в «переводе» своего же текста. А нас она случайно видела, выходящих из здания, в котором находился ЗАГС и через знакомую свою навела «справки» обо мне.

Вскоре после нашего разговора Лев Владимирович принёс мне, написанное от моего имени рукой Марии Парфеньевны (его жены) заявление на жилплощадь с резолюцией В.К. Боболева: «Муж и жена должны жить вместе». Через 2 месяца был сдан новый дом, в нем мы с Ниной праздновали новоселье. Столом у нас служил её чемодан (к этому времени я жил один, т.к. отец умер, а мать — мачеха вскоре вышла замуж, и я вынужден был от неё уйти).

Личность Альтшулера с особой любовью описана В.И. Жучихиным. Многие моменты им так подмечены, что мне пришлось просто восхититься правдивостью их изложения. Этим он помог мне как бы ещё раз возвратиться в ту атмосферу, понять и оценить значение нашего труда. Однако следует отметить, что у него, как и у каждого человека, были «шероховатости и неровности» в характере. Однажды в августе 1949 г. я имел счастье ощутить это на себе.

В то время, т.е. когда в Семипалатинске шла последняя стадия подготовки к испытанию первой атомной бомбы, в отделе наступило временное «затишье». Практически все «отдыхали» от трудовых будней, в которых мы работали с огромным напряжением духовных и физических сил, не считаясь со временем, рабскими условиями, испытывая на себе все то новое и вредное, что было связано с её (бомбой) созданием. А мне Лев Владимирович сказал, чтобы я в срочном порядке ушёл в отпуск – первый мой трудовой. Но так получилось, что именно к этому времени Леденёв вычертил на миллиметровке эскиз модельного заряда, предназначенного для измерения характеристик узла, схему которого предложил А.Д. Сахаров, а его деталировку доверил мне. И я ею занимался. Через день-другой Лев после своего указания вошёл в комнату, а в это время я уже сидел за чертёжной доской (за «кульманом»). Увидев меня, в один миг переменился в лице (видимо решил, что я – «молокосос», игнорирую его указание). Я был сильно изумлён, т.к. вообще до этого не приходилось его таким:

— Мить! Почему ты здесь, а не дома?

В его глазах светилось явное раздражение, что отразилось и в тоне голоса. Я не ожидал от него такого вопроса, причём в такой резкой форме. До этого я полагал, что у начальников должны быть крепкие нервы, и они не способны терять самообладание. Но… Оказалось, что всё человеческое и Альтшулеру не чуждо.

При этом в силу своего характера, да ещё и разницы в положении, я как-то растерялся, не мог быстро «врубиться» в смысл его вопроса, связать его с ранее данным мне указанием: уйти срочно в отпуск. А он моё замешательство, видимо, расценил как вину перед ним.

— Завтра же, чтоб тебя не было в отделе!! – и резко вышел из комнаты.

Но во второй половине дня, узнав у Бориса Николаевича (он в эти два дня отсутствовал в отделе) причину моего «неповиновения», пришёл ко мне. Придав своему лицу самое доброе, я бы сказал, отеческое выражение, предложил:

— Мить… Может быть, ты возьмёшь за отпуск компенсацию.

Такой его вариант меня даже обрадовал, т.к. я был увлечён «не пыльной» работой, и тем более у меня сохранилась возможность её закончить и тем самым «показать» себя. Не думая, я дал своё согласие. А он виновато добавил:

— Извини… Я был не в курсе дела. – Это искренне прозвучало в интонации голоса. Так что инцидент, связанный с моим первым «неповиновением», закончился компромиссом. А перед Леденёвым я не упал в грязь лицом, ибо в последующем все чертёжные работы группы перешли в прямую мою обязанность.

Не было, наверное, ни одного учёного-исследователя, работавшего тогда на создание АО, кто бы превзошёл Альтшулера в этой области, ибо научное руководство объекта доверило ему провести на модельном заряде проверку идеи Сахарова, т.е. идеи создания водородной бомбы. К проведению этих экспериментов Лев Владимирович привлёк меня как старшего лаборанта отдела на конечной стадии их развития, т.е. на стадии начала изучения узла «сахаризации» взрыва. Мне следовало на его модели определить распределение температуры и как оно (распределение) изменяется в нём во времени при воздействии тепловой энергии разной калорийности. Её источником служила спираль, через которую пропускался электрический ток разной величины.

Много лет прошло с тех пор. Забылись детали, стёрлись в памяти определённые мелочи, отдельные штрихи той работы. Но разве забудешь тех нескольких встреч с Андреем Дмитриевичем – необыкновенным человеком, великим учёным и гуманистом, которые произошли с ним в период её проведения. Он, как автор, проявлял к работе неподдельный интерес, а потому, вместе с Альтшулером неоднократно посещал моё рабочее место.

Скромно, небрежно одетый, держался спокойно, даже несколько застенчиво, я бы сказал. И, кроме того, что-то особое виделось в нём мне. Внимательно слушал Льва Владимировича. Иногда задавал вопросы и мне. Например, запомнилось, что в первое своё посещение он увидел модель своего узла, натыканную множеством проводов, и обставленную приборами и приспособлениями, тихим голосом (он тогда не заикался) удивлённо спросил:

— И как вам удаётся в этом, во всём, разобраться?

Ответ ему был мною дан с помощью Альтшулера. При этом он показывал уважительное отношение к моим ответам, ответам старшего лаборанта, впервые проводившего самостоятельную работу. И как потом мне стало известно, очень важную и ответственную как для Сахарова, так и для государства.

В очередное своё посещение, ознакомившись с помощью Льва Владимировича с новыми данными по температуре, как бы размышляя, тихо произнёс:

-Да… эти результаты отвечают моим расчётам. – А после некоторого раздумья, взглянув на Альшулера, добавил: — Я считаю, Лев Владимирович, эксперимент следует прекратить. А вам, переведя взгляд в мою сторону, выражаю благодарность. Альтшулер в знак согласия с его оценкой результатов моей работы высказал своё мнение:

— Я его включу, Андрей Дмитриевич в соавторы отчёта.

И тут же они, начав анализировать результаты модельного опыта применительно к натуре, медленно пошли из комнаты.

Затем я вместе с Сергеем Покровским стал участвовать в опытах, проводимых Б.Н. Леденёвым по изучению в узле такой конструкции динамических характеристик, т.е. проверяли возможность «сахаризации» взрыва, на чём был основан принцип водородной бомбы. Но в этот момент с Андреем Дмитриевичем я не встречался лично.     Однако при тех нескольких встречах с ним он своим обаянием и доброжелательностью покорил меня. О нём остались самые приятные впечатление и воспоминания.

А когда началась широкая клеветническая шумиха вокруг его имени, то я всегда удивлялся, как могут свинарки и доярки иметь к нему — Великому Гражданину, неутомимому борцу за права человека — негативное отношение, не зная его лично. При этом я всегда их сравнивал с Хлестаковым — героем книги Н. Гоголя «Ревизор», который, не зная А.С. Пушкина, имел смелость так говорить о нём: «С Пушкиным? – на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему:

— Ну что, брат Пушкин? — Да так, брат, — отвечает, бывало, — так как-то всё. Большой оригинал!

Но было бы полбеды, если бы наши «идеологи» заставили нести о Сахарове чушь, подобно Хлестакову, только лишь малообразованных людей. Но микробом лжи и насилия они «заразили» и академиков. Это они, например, в 1975 г. в своём «Заявлении…» по поводу присуждения Андрею Дмитриевичу Нобелевской премии Мира писали: «Мы не можем не выразить своё недоумение и возмущение в связи с присуждением Нобелевской Норвежского стортинга Премии мира академику Сахарову, деятельность которого направлена на подрыв дела мира, … на разжигание недоверия между народами…».

Вопреки мнению наших учёных идеи Андрея Дмитриевича стали реальной политической силой, которая заставила с собой считаться целый мир, не только наших политических лидеров. Признаю, что, выражая, своё отношение к Сахарову, «заразившего» меня тогда своей необыкновенной личностью, несколько отвлёкся. Но что делать? Просто не мог здесь не высказать своё возмущение теми нашими «идеологами», которые прибегали ко всему, чтобы публично очернить Андрея Дмитриевича. А ведь он призывал всех нас, своих современников к нравственному обновлению ради будущего, т.е. был, по мнению Д. Лихачёва, как настоящий пророк в древнем исконном смысле этого слова.

Под руководством Альтшулера наша тройка во главе с Леденёвым, усиленная в сентябре 1950 г. небольшого роста скромным и флегматичным, но смышленым, добросовестно относящимся к порученному делу Белоусовым Н.Н., выпускником Горьковского ремесленного училища, успешно решила поставленную перед нами задачу. Для нас с Борисом Николаевичем эта работа в отделе Альтшулера оказались последней, т.к. мы с ним перевелись в отдел В.М. Некруткина. Так я перестал быть сотрудником Льва Владимировича, этого удивительного человека и учёного.

Со времени его отъезда в Москву (под действием «злых» сил в 1969 г.) наши встречи практически прекратились. В последний раз я встретился с ним в 1989 г. на похоронах Зубарева В.Н. Но тогда, в силу обстоятельств, с ним не смог как следует поговорить.

И вот он — участник «Конференции по истории разработок первых образцов атомного оружия», проходившей у нас во ВНИИЭФ, с 21по 24 апреля 1992 г. в Доме учёных. Сразу бросилось в глаза, что он значительно постарел, хотя лицо, показалось мне, осталось по-прежнему молодым, взгляд – живым. А ведь ему стало уже около 80-ти, подумалось мне. Тут же вспомнились годы, проведённые в его отделе. Возникла мысль уточнить у него некоторые последствия одного казуса, оказавшегося не по нашей вине в одном из наших с Леденёвым экспериментов, проведённых в период моей работы в его отделе. В течение трёх дней мне вновь пришлось с ним пообщаться и послушать. Наблюдая за ним, казалось, что возраст сказался только в отяжелевшей походке, пополневшей его фигуры.

А 23 апреля он дал своё согласие уделить мне несколько минут. Стоило нам в этот день уединиться, как к нему за автографом бесцеремонно подошёл один из крупных начальников в нашем предприятии. Да! И как тут было мне не вспомнить, «выдвиженцев от сохи и станка» или «ленинскую кухарку». Как и за что надо её выбирать «государством рабоче-крестьянским править» приучали даже с детских лет. Об этом можно узнать, например, из рассказа «Кухарка» в книге С.П. Алексеева «Красный орёл» [М. Детская литература, 1987]. От них в истории нашего народа остались белые пятна и самое, пожалуй, большое пятно – культура, которую В.И.Даль называл «образованием умственным и нравственным». Что до «умственного» образования – в нём недостатка нет. Дипломы институтские, кандидатские, докторские штамповались как деньги. С «образованием нравственным» — сложнее. На это документов не было и не выдавались. Поэтому, кто стал «образованным» сразу видно по его внутренней культуре, по поведению в жизни, в быту. Ведь это их государственная деятельность создала в стране «социалистический образ жизни», а к руководству обществом привела людей, которые в борьбе за претворение в жизнь «и дум высокое стремленье» жертвовали всем, даже элементарными нормами культуры общения. Дошли до того, что изъяли из энциклопедических словарей даже слово «честь», которое – не условность, а безусловное условие души, причём свободной.

Получив автограф, вышеупомянутый начальник не оставил нас, а «сев на своего любимого конька», стал перед Альтшулером «гарцевать». И вскоре явно переусердствовал:

— А, знаете, Лев Владимирович, вы однажды мне очень помогли, выдав путевку в санаторий, сопроводив сказанное угоднической улыбкой.

Услышав такое, я, естественно, подумал: — «Ведь Лев же никогда не занимался общественной работой. Его тогда, теперь и везде занимают только лишь вопросы науки. Как можно опуститься до такой степени!»

Такие мои мысли прервал Альтшулер, не переносивший лести, а тем более в свой адрес:

— Но, я же… этим никогда не занимался!

Улыбка на лице с ним говорящего быстро сменилась печатью растерянности. После первой, трудно подобранной, невнятно сказанной им фразы в своё оправдание, Лев Владимирович вывел его из затруднительной ситуации:

— Извините, меня ждут… — Сказав это, Лев Владимирович обратился ко мне.

После короткой беседы мы с ним оказались в столовой. Не успели ещё как следует расположиться за обеденным столом, как к нам подошёл Боболев и с довольным вздохом опустил своё тело, весьма массивное, на стул около Альтшулера.

— Лев Владимирович. А ведь ты не прав, заявив в своём выступлении, что автором фокусирующих линз является Некруткин, — спокойно, излучающим благожелательность тоном заговорил он, решив утрясти с ним возникшие разногласия в этом вопросе.

Альтшулер, выступая с трибуны конференции после Боболева, эмоционально отметил, что плохо обстоят дела с защитой приоритетов авторов важнейших разработок. И как пример выразил своё несогласие с той частью выступления Василия Константиновича, в которой им было сказано, как по его и Е.И. Забабахина инициативе началась отработка фокусирующих элементов с металлическими линзами, ибо по его глубокому убеждению их предложил Некруткин, инженер «милостью божией».

Слова Боболева в один миг изменили его в лице, а внутреннее состояние и убеждённость в словах, ранее высказанных во имя правды и справедливости, выразились в эмоциональном, несколько повышенном, тоне голоса:

— Я ещё раз говорю! В то время, когда все вы были на полигоне (около Семипалатинска), я зашёл в лабораторию Некруткина и своими глазами увидел их на подоконнике и в нашем разговоре он не сказал, что это начато им по рекомендации Забабахина или вашей инициативе!

Эти слова Льва Владимировича сомнительны, т.к. не согласуются с тем, что о своём экспериментальном факте, на котором основан принцип создания воздушно-металлических линз, Алексеев сообщил на научном совещании в конце 1949 г. (об этом мне говорил и сам Юрий Феофанович), т.е. разработкой элементов новой конструкции Виктору Михайловичу поручили заняться после испытания бомбы. В этом плане слова Боболева, высказанные им с трибуны конференции, весьма логичны, ибо после успешного испытания бомбы (29 августа 1949 г.) встал вопрос о совершенствовании её фокусирующей системы, т.к. она занимала около 80% её объёма. Вот тут-то и оказалось кстати сообщение Юрия Феофановича. Оно и натолкнуло некоторых из присутствующих на совещании (Забабахина, Боболева, Алексеева и, видимо, других), на мысль об использовании в фокусирующих элементах линз не из ВВ, а воздушно-металлических.

Юрий Феофанович Алексеев. Работал в отделе Альтшулера в 1947 — 1955гг.

            А на тираду Альтшулера, приведённую выше, Боболев спокойно, как бы размышляя, взвешивая каждое слово своё, тихо и не спеша сказал:

— А он и не мог этого сказать. Он же, как бы это, более конкретно… более точно выразиться, — сделав небольшую паузу, — вообще-то он не всегда мог говорить всю правду. Я бы сказал, — хитёр он был!

Боболев, высказав своё суждение о Некруткине, стал ждать ответа от Льва Владимировича. Но он, услышав такое о нём как человеке, молчал. Было видно, как успокаивается всегда ищущая правды его душа, только что встревоженная «посягательством» Василия Константиновича на приоритет идеи создания металлических линз, которая, как он полагает, принадлежит Некруткину – талантливому изобретателю, по его глубокому убеждению.

<…>

Своим активным участием в конференции он показал, что старость не коснулась действенного его ума и души. Он остался ярым борцом за правду, за справедливость и неугомонным в сфере научной жизни. В кулуарах высказывал беспокойство, что ещё не окончательно изучена некоторая область одной из зависимостей. А с трибуны обратился с призывом оказать в этом ему содействие и помощь, на что положительно откликнулся Л.М. Тимонин.

Так что по сей день Альтшулер остался самим собой – со своим лицом, лицом гражданина и экспериментатора, со своими творческими поисками, напряжённой внутренней жизнью и со своим характером. Доброе сердце и органическая потребность помочь людям – основа этого человека и учёного. Но всё же типаж и роль его в науке, по-моему, возвышают Альтшулера – учёного над Альтшулером – гражданином. И нет, наверное, ни одного исследователя, работающего в области физики твёрдого тела, кто бы превзошёл «многопудье» его работ, которые принесли ему широкую известность.

А как гражданин он, по-моему, также на голову выше своих коллег стоял в оценке тогдашней жизни. В понимании справедливости и гуманизма вел линию, строго отвечающую жизненным принципам и патриотическим убеждениям, что, как правило, дорого ему обходилось. Я с благодарностью вспоминаю то время, проведённое в отделе Льва Владимировича, где прошли мои первые трудовые годы, наполненные напряжением физических и духовных сил. Особенно конечно, его самого, ибо

И с высоты, как некий бог,

Казалось, он парил над нами

И двигал всё и всё стерег.

(Ф.Тютчев)

            И вместе с тем, считаю его обыкновенным человеком. Однако не в обыкновенности, покоряющая меня, его сила, а полная естественность и простота, человечность. Именно это, я полагаю, сделало его свободным от множества вздорных в то время условностей жизни нашего, самого гуманного и правового общества.

Дмитрий Андреевич Балашов. Работал в отделе Альтшулера в 1948 — 1953 гг.

Л.В. Альтшулер со своими коллегами. 1969 г. Перед отъездом из Сарова. Слева направо: М.Н. Павловский, В.П. Крупникова, А.А. Баканова, Л.В. Альтшулер, М.И. Шкуренок (Бражник), К.К. Крупников, В.Н. Зубарев, А.Т. Завгородний

 

Продолжение следует

Часть I. О работе в отделе Альтшулера.

Часть II. Как мы работали.

Часть III. О Б.Н. Леденёве.

Часть IV. О Завгороднем А.Т.

Часть V. О Кузьмиче А.И.

Часть VI. О Лавровой Н.П.