К публикации подготовлено М.А. Власовой, Н.А. Волковой, Ал.А. Демодовым и А.М. Подурцом
Первая атомная бомба у нас в стране была создана, я бы сказал, поколением, выросшим в период расцвета «социалистического образа жизни», когда наш народ – народ мужества и отваги – объял и страх и подозрительность, каждый боялся друг друга. Мы же совсем ещё молодые ребята, перенесшие суровые и голодные годы войны, с небывалым энтузиазмом включились в создание нового вида оружия, не страшась тех опасностей, которые по роду работ преследовали нас на каждом шагу. Нас покоряла новизна задачи, необычность и таинственность её решения.
Условия труда, я не побоюсь такого слова, были каторжными. Фиксировалось только начало рабочего времени путем перевешивания табельного номера, а окончание – как Бог пошлет, т.е. когда закончится подготовка опыта в лаборатории или его проведение на полигоне (площадке), что происходило, как правило, глубокой ночью или ранним утром. И так продолжалось практически каждый день, примерно до 1953 г., т.е. до окончания работ по созданию водородной бомбы. А ведь некоторые ребята (Леша Жиряков, Виктор Гусаков, Коля Тенигин и Коля Суворов) часто навещали своих родителей, живущих в деревнях, расположенных в 10…15 км от объекта (поселка Саров). Длительность рабочего дня была обусловлена разными обстоятельствами, что в любом случае считалось нормальным, необходимым, разумным и полезным, а потому не вызывало чувства возмущения или несогласия.
Так что по условиям труда нас можно было сравнить с заключенными. Они, строившие промышленные предприятия и жилые дома, работали по 12 часов и под конвоем, а мы – рабы военной науки — без конвоя, но «до упора». И всё это оттого, что трудились мы исключительно из желания принести посильную помощь стране в создании АО, не считаясь со временем и условиями работы. Нам тогда и в голову не приходило просить какие-то льготы в виде сокращенного рабочего дня (как это делается теперь), дополнительного отпуска, списков и т.п.
Одной из причин изнурительного труда была, конечно, измерительная техника. И, как пишут Цукерман с Азарх, наши первые фотохронографы, созданные из подсобных материалов, были весьма несовершенны, и, главное, от них можно было ожидать «сюрпризов» в любую минуту. И чтобы этого избежать, работали, как правило, на малых скоростях вращения зеркала фотохронографа. Но однажды Леденёв, «рискнул» (по необходимости) провести опыт при большей скорости, чем ранее. А когда она было достигнута, то хронограф неестественно засвистел – полетела одна из шестерёнок. Это случилось у нас около двенадцати часов ночи. С помощью «ночного директора» предприятия и Альтшулера к нам прибыл И.Ш. Модель, конструктор этого прибора. С его помощью опыт был проведён около пяти часов утра. А когда мы вернулись с полигона, Борис Николаевич заботливо обратился ко мне:
— Добрейший (он так всегда меня называл), пойди поспи. А когда выполнишь этот мой «приказ» приходи в отдел, будешь готовить опыт на завтра. И столько сердца и добрых чувств прозвучало в его голосе и выразилось в оживленном его лице, что мне, полусонному, было трудно в этом отказать ему.
Илья Шулимович Модель
В этом же смысле характерен и такой случай.
Это было в 1950 году. С.Б. Кормер в очередной раз прибегнул к моей помощи. К этому времени я вместе с Ниной Костиной, будущей моей женой, начал учиться в вечернем политехникуме. В один из учебных дней, точнее, вечеров она попросила меня помочь ей разобраться в одном из вопросов по физике. И вот, в назначенный день около десяти вечера я начал собираться на выполнение своего обещания. Самуил Борисович, почуяв «брожение» в комнате, досель тихой, обернулся в мою сторону и удивился, что я уже одет, но тут же спросил:
— Мить! Ты далеко? – остановил он на мне вопросительный взгляд.
— Домой, Самуил Борисович! – бойко, не задумываюсь, ответил я ему.
Для него, фанатично преданного работе, основной вопрос, который всегда его занимал, стоял перед ним, нужно было решить, и решить его безотлагательно и как можно быстрее, мое решение показалось ему странным. А поэтому, услышав мой ответ, его глаза округлились, и, пожав плечами, он покачал головой.
— А не рано, ли?! – нетерпеливо, лукавым тоном поинтересовался он.
Озадачив меня этим вопросом, он как-то изучающе, если не сказать странно стал глядеть на меня. От такого его взгляда не так-то легко было избавиться. Мне казалось, небольшие зоркие глаза видят меня насквозь, читают все мои мысли и говорят: тебе нечего со мной притворяться, я хочу знать, что тебя толкнуло так рано идти домой?
Только правда может его убедить, — сказал я мысленно сам себе. И после невольного раздумья всё же решил раскрыть ему свою тайну:
— Моя девушка просила ей сегодня помочь по физике, — пробормотал я со смущением.
И я не ошибся. Мои слова оживили его.
— Это… конечно!.. Обязательно надо сделать!! – в возбуждённом порыве, чуть ли не криком, выразил он свое согласие со мной. Одобрительно улыбнувшись, — Смотри!.. Не опоздай, — лукаво добавил он мне, уходящему.
Из-за жесточайших требований режимных органов всё было в строгом секрете. Нам даже даже не называли наименование того или иного металла или вещества. Они были зашифрованы определёнными номерами. А при проведении замеров сферических деталей их в черновых тетрадях изображали в виде квадратов. Что же касается свойств, из чего они были изготовлены и мер безопасности при обращении с ними, то об этом никто даже и не заикался. Тематика работ казалась нам «тёмным лесом», ничего нельзя было понять. Кто-то, может быть, и догадывался, но вслух не говорил.
Ответом на всё это у нас родилось уникальное по своей ёмкости выражение; «темнота – залог здоровья». Но для меня оно несло совсем иной, весьма значительный смысл – призыв к действию и решительности, призыв найти внутри себя путь к познанию. Это стало моим принципом, внутренним законом. А вскоре мне в этом повезло, т.к. я стал работать вместе с Леденёвым, а наши с ним рабочие места находились в одной комнате. Поэтому я часто был невольным свидетелем разговоров на секретную для меня тему. В таких случаях я, естественно, к ним прислушивался. Слыша все термины, впитывал их, как губка, вникал в смысл сказанного. Сопоставлял. Таким образом, подобно шпиону, я пополнял свои знания пониманием того, что ещё не знал. Всё это позволило мне подходить к выполнению работ с «научных позиций». И вскоре я стал более квалифицированно (хотя до этого только догадывался) знать тематику и цель работы отдела. Это, хотя и поверхностное понимание позволило мне понять сказанное Борисом Николаевичем в разговоре с Альтшулером, что результаты опыта занижены, т.е. отличались от расчетных и модельных опытов из-за ошибки, которую он нашёл и устранил в последующих опытах (подробнее об этом в другом месте).
А вот мой бывший одноклассник Миша Швецов, из-за того, что не находился в «тепличных условиях», аналогичных моим, пребывал в «темноте», что со временем стало причиной его славной стычки с Кормером, которая произошла у них на экспериментальной площадке при монтаже одного из опытов.
Кормер к нам подошёл в то время, когда мы с Мишей церезино-канифольной мастикой приклеивали к заряду фокусирующие элементы.
— Самуил Борисович! Какая же это наука?! – начал Миша, униженный таким родом занятий. Мы с Кормером удивленно переглянулись, а он в ответ нам на это возмущенно:
— И что в этом, по-вашему, ценно?! Выполняем роли грузчиков или ломовых лошадей при переноске этих зарядов. И что в этом хорошего? И что я полезного возьму из неё для своей жизни? И, вообще, я не понимаю, чем мы занимаемся. И для чего всё это? А раз она мне непонятна, то и не интересна! И даже противна!
Самуил Борисович внимательно слушал его, хотя при этом и не мог скрыть своего удивления, т.к. никогда не видел Мишу таким возбуждённым, можно сказать бунтарём. В любом кругу сотрудников отдела Миша, несловоохотливый, скорее необщительный, не был «своим» человеком, т.е. неохотно общался, всегда оставался молчаливым и незаметным. А тут его словно подменили:
— Я как-то по-другому представлял, когда учился в школе, роль инженера, роль ученого в науке. И я удивляюсь вам, с каким увлечением, с любовью, даже фанатизмом, относитесь к такой грязной, ничего на дающей уму, работе. Проявляете в ней себя как фанатик. Я вас не понимаю, Самуил Борисович!
На такой его, критического характера, монолог Кормер в спокойном тоне:
— Миша!.. Настоящий учёный – чернорабочий науки. А о том, чем мы занимаемся, ты узнаешь не из моих уст, а через определённое время. И оно придёт. А ты тогда скажешь себе: — «Ага! Я тоже был причастен к этому!»
Слова Самуила Борисовича его не убедили. Через некоторое время Швецов покинул отдел Альтшулера. Ушёл в другое подразделение, где исследовательская работа отвечала его пониманию, где, по его мнению, занимались «чистой» наукой – физикой. Он и меня подбивал к такому же шагу.
Служба техники безопасности (ТБ) на объекте отсутствовала и, естественно, отсутствовали понятия «инструкция» и «инструктаж» по ТБ. А поэтому делали всё, как позволяла обстановка. В лабораторных комнатах отдела проводили практически все виды работ, вплоть до отливки зарядов из ВВ и обработки деталей из необогащенного урана. Мы всегда с интересом наблюдали, как горит стружка урана при его обработке в механической мастерской на токарном или фрезерном станках. Нам даже не говорили, что после обращения с ним надо тщательно мыть с мылом руки. Мне, например, об этом по секрету сказала Сперанская.
А однажды кому-то из научных «китов» пришла идея измерить скорость ударной волны в ртути. Для этого мы пытались ею заполнить замкнутый объем между двумя тонкими полусферами из стали. Однако, несмотря на все наши ухищрения, в нем её (около 5 кг) нам удержать (из-за высокой подвижности) не удалось. Опыт не состоялся. Зато мы вдоволь надышались её парами.
И вот только сейчас, когда большинство из начинающих в отделе, безвременно ушли из жизни, а несколько из них всё же дотянули до пенсии, понимаешь, всю порочность нашей социальной системы. И вот ведь, какой в ней парадокс. Сегодня, как мне представляется, нам, начинавшим сорок пять лет тому назад создание АО в весьма примитивных, неорганизованных условиях труда, преимущества в величине пенсии перед любыми категориями работников предприятия, не связанных с профвредностью, кроме первого списка, не даёт. И это почему-то не учитывается нам, испытавших на себе всё то новое и вредное, с чем было связано создание первой атомной бомбы и вынесших на своих плечах все тяготы становления института в целом. Этот факт вызвал удивление и у президента России Б.Н.Ельцина при посещении нашего города 28 февраля 1992 г.
Конечно, мы, «нижние слои науки», многого не знали. А режимные органы нас не допускали к работам и материалам, из которых мы могли бы что-то «секретное» узнать из тематики отдела. Кроме того, мы всегда находились под внимательным оком В.И. Детнёва. Вёл он себя как хозяин положения. Иной раз даже запрещал. Как это, например, было со мной, отстранив от «секретных» работ.
Это было в 1950 г. Кормер писал отчёт, а я в очередной раз ему помогал. В мои задачи входило с помощью счётной машины марки «Мерседес» находить по формулам требуемые величины для заполнения соответствующих таблиц, а затем по ним строить графические зависимости. На столе у меня была тетрадь Самуила Борисовича с формулами, которые я использовал при расчётах, и таблицами, им составленными, а также журнал с грифом «секретно», в котором строил графики. Застав меня в такой обстановке, Владимир Иванович сразу же обратил на меня внимание и приказал Кормеру всё у меня забрать, напомнив ему при этом, чтобы в дальнейшем не допускал нарушений установленного порядка.
Беспардонность Детнёва и его поучения Самуил Борисович стерпел, хотя болезненно переносил, когда кто-то мешал его деловой активности, граничащей с фанатизмом, а вмешательства «во внутренние дела» вообще выводили его из равновесия. Но стоило Детнёву удалиться, как тут же он, слегка сутулый и широкоплечий, подошёл ко мне.
— … на всё, Мить! И продолжай делать то, чем занимался! – Улыбнувшись добавил: — Только так мы должны повиноваться представителю КГБ, — вложив в интонацию последних слов всё своё раздражение визитом непрошеного, тем более, опасного гостя.
Такое отношение к выполнению указаний Детнёва вызвало меня недоумение, и я решил возразить:
— Но меня же отстранили и запретили это делать! – На такую мою позицию он мгновенно отреагировал:
— Нравится тебе или нет, но графики нужны мне, а не КГБ! – гневно выразил он своё возмущение моим неповиновением. Постояв, стал оправдываться: — Какое он имел право так бесцеремонно поступить и разговаривать. Мы занимались своим делом. Тем более, это и не их сфера действий. Так что мы правы, — спокойно закончил он. Но, заметив, что я ещё задумчив, любезно посоветовал: Не рассуждай и не выясняй, кто прав, а кто виноват. Принимайся-ка лучше за дело. На его озабоченном лице я прочитал настоятельную просьбу ко мне.
— Ваша воля, — сказал я, ещё не отбросив свои сомнения о его позиции. Но здесь он был прав, хотя и шёл наперекор требованиям режимных органов, как следует строить деловые отношения с нижними слоями работников науки, т.е. нельзя их посвящать в суть решаемых вопросов. Поэтому характер моего согласия вызвал у него удивление, и он произнёс:
— Ах! Гордыня наша?! – и весь засверкал каким-то внутренним блеском. Эта его реплика, окрашенная доброй улыбкой, оживила меня. В таком весёлом настроении мы приступили к прежним, прерванным Детнёвым, делам.
Вообще Кормер был человеком скорее способным других подчинить своему влиянию, чем самому подчиняться. К тому же он обладал не только высокими деловыми качествами, но и находчивостью. Последнее помогало ему выходить «победителем» из весьма безвыходных ситуаций. Как, например, когда ему потребовалось зеркало для фотоопыта, которого на объекте не оказалось в наличии, так он его «достал» со стены адмкорпуса, аргументируя свои действия тем, что сейчас не до роскоши, а тем более не до института благородных девиц.
Строгие режимные порядки не позволяли нам не только вникать в суть дела, но даже видеть. Например, для проведения натурных опытов, в которых изучалась динамика узла А.Д. Сахарова, даже сотрудников из других групп отдела не допускали. Для этих целей «тройку» укрепили А.Ф. Федосеевым, работавшим в другом отделе и участвовавшим в подобных (натурных) опытах.
В день проведения нами такого опыта вечером, как назло, пошёл дождь. В такую погоду к нам приехал Детнёв. Увидев нас с Покровским у каземата и поинтересовавшись нашим внешним видом «мокрых куриц», т.к. все мы работали без средств защиты от дождя, направился к заряду, около которого в это время находился Леденёв. Мы последовали за ним. В его походке мне тогда показалось, что он безразличен к дождю, вовсю хлеставшего нас. Войдя под крышу из толи, защищавшую заряд от дождя, он холодным, властным тоном задал Борису Николаевичу вопрос:
— Когда вы проводите следующий опыт?
Отчего он такой злой, — подумал я, увидев его повелительную позу.
— Через 2 — 3 дня, Владимир Иванович, — спокойно произнёс Леденёв после некоторой паузы раздумья.
— Так вот! – Детнёв задержал на нём, невозмутимо стоящем, раздражённый взгляд. – Чтоб в следующий раз я видел вас в более приличном виде, — тоном приказа закончил он свою мысль. Я, например, не успел вникнуть в смысл им сказанного, а его от нас как ветром сдуло.
— И какое ему дело до этого? — проворчал Борис Николаевич.
По выражению его лица было видно, что он взволнован. Мне до сих пор не ясна цель визита Детнёва. И что, всё-таки, заставило его таким образом внезапно покинуть нас?
К следующему этапу Р.Г. Спасская, очень добродушная, приятной наружности, похожая на цыганку, хрупкая на вид, но энергичная и молодая еврейка достала нам в воинской части солдатские накидки и сапоги. Но Детнёв нас повторно не навещал. Видимо, из-за того, что в дни проведения следующих опытов этой серии стояла прекрасная летняя погода.
Роза Григорьевна Спасская. Работала в отделе Альтшулера с 1948 по 1952 гг.
И всё же не страх, который старался нагонять на нас Детнёв, а наша высокая сознательность, глубокое понимание важности выполняемого дела руководили и действовали на нас. О другом отношении к этому мы просто не могли и мыслить. Не могли представить себе иное, т.к. сильно были поглощены работой интересной, хотя и трудной. А если кто-то неосторожно проявил бы к этому другое отношение – создал бы о себе негативное мнение. Просто был бы признан не иначе как аполитичным.
Однако не всё шло у нас гладко, как говорится, по проторённому пути. Приходилось всегда учиться, в том числе и на собственных ошибках. Это было связано с тем, что всё делалось впервые. В иных опытах приходилось фиксировать такое, что с трудом поддавалось пониманию. Как, например, в фотоопыте с отсечкой («фонарём») из оргстекла, проведённом А.Т. Завгородним, на фотохронограмму которого (на плёнку) наложился дополнительный ореол («борода»).
Из-за незнания физики процесса, протекающего в фонаре, вся вина была отнесена на его конструкцию. Для её выбора была поставлена дополнительная серия опытов. Но виной этому, как потом оказалось, была низкая скорость вращения зеркала фотохронографа, из-за чего успевал фиксироваться обычный световой эффект, возникающий при разрушении фонаря.
Иногда опыты просто не получались. Причиной этому было не только наше незнание физики или техники эксперимента, но и человеческий фактор. Так это было, например, у М.П. Сперанской, когда она весной 1950 г. в присутствии Альтшулера (своего мужа) проводила фотоопыт с полусферическим зарядом по проверке одной из его идей. По своему характеру Мария Парфениевна была доброй, весьма беспокойной, а также весьма чувствительной и даже ранимой личностью. Я не видел в ней скромной, человечной и общительной что-либо внешне отталкивающего. Всегда любовался ее правильным, скорее стройным телосложением. А небольшое, милое, нежное лицо, с гармоничными чертами радовали мой глаз.
При удобном случае она по-матерински стремилась поделиться со мной щедротами своего интеллекта и сердца. Трудно мне теперь перечислить всё то, что дала она мне своими мыслями вслух, поведением, советами и вниманием. В работе Сперанская была весьма щепетильной. К проведению опытов она подходила всегда очень ответственно, особенно с применением фотохронографа. Многократно проверяла степень его готовности и достигнутую юстировку. А предварительные снимки, необходимые для последующей расшифровки фотохронограмм опытов делала при разных экспозициях, причём по несколько штук, сопровождая, в силу своего характера, мыслями вслух.
В том опыте, о котором идет речь, помочь сделать снимки, т.е. сфотографировать измерительный узел и наложить на это изображение щель, роль которой в сочетании с отсечкой выделить и передать на фотоплёнку, помещенную в камере фотохронографа, интересующий момент взрыва заряда, она попросила меня. Я должен был выполнять её команды «поле — щель». И вот, после нескольких таких команд она, дав очередную «поле», которую я тут же выполнил, вдруг стала о чём-то вслух размышлять. А Лев Владимирович, стоящий рядом, тут же её отвлёк и стал ей что-то говорить. Я же, постояв около прибора несколько секунд, с чувством выполненного долга, отошёл. Опыт через «поле», т.е. через открытый объектив, как тогда говорили, улетел в воздух.
Мария Парфеньевна Сперанская
В таком исходе опыта Альтшулер тут же обвинил меня. А поскольку я недавно стал старшим лаборантом, то он, зло глядя на меня, произнес, как Тарас Бульба сыну Андрею: «Я тебя породил, я тебя и убью». Но вскоре, вникнув в суть дела, извинился, что «отблагодарил» меня незаслуженно.
В данном случае, по-моему, у Марии Парфениевны сказался характер женщины, т.е. эмоциональности, я бы даже сказал рассеянности, склонности быстро переключаться с одного на другое. Так что именно это и проявилось у неё: не закончив начатую операцию, она мгновенно переключилась на обсуждение вопроса, не связанного с фотографированием очередного предварительного снимка, из-за чего даже забыла перед подрывом заряда проверить рабочее состояние прибора, т.е. его готовность к регистрации.
А вот у А.Д. Захаренкова с Г.А. Цырковым причиной их «нулей» в опытах с натурными зарядами была даже птица – ворона, распространённая в наших краях.
Да, да! Именно большая их стая находилась на площадке и одна из них в момент подрыва заряда решила им «насолить», сев на зеркало, расположенное под зарядом, закрыв его своим телом, как А. Матросов амбразуру дзота, лишив их, ценой своей жизни, сведений о характере взрыва заряда. Суть последнего мною, конечно, выражена в шутливой форме. Но на самом деле это было так. Именно вороной они объяснили (тогда по каждому натурному опыту делался письменный отчет) один из своих промахов, допущенных подряд, за что С.Н. Матвеев был лишён должности заместителя начальника отдела. А причиной, конечно, явилась не ворона, а плохая фиксация в фотохронографе лимба синхронизации, положение которого при проведении опыта смещалось.
Так что было всё — и хорошее, и плохое. А последнее было естественным, т.к. все премудрости нового приходилось познавать на ходу.
Нас не принуждали, ибо человек не способен к труду и творчеству по принуждению. «Принуждением» для нас был общий в стране подъем. А поэтому на первом плане у нас была одна цель – работа, а условия её выполнения – на втором. Последнее, как видно из вышесказанного, нас даже и не интересовало, т.к., к слову сказать, важны были не действия, а результат.
И я долго не мог понять всю суть природы нашей самоотдачи общему делу. Теперь я её вижу в характеристике нашего общества Ф. Энгельса, из которого следует, что русское население «в рамках своего традиционного образа жизни пригодно на всё; выносливое, храброе, послушное, способное преодолеть любые тяготы и лишения». Отсюда, следовательно, и происходила наша какая-то особенная, основанная на общем энтузиазме общества, страсть к согласию с нечеловеческими, рабскими, как теперь стали называть, условиями труда. Причём, при всём несомненно высоком энтузиазме в работе мы не замыкались в нём. Также наши чувства, чувства молодых, были восприимчивы и ко всему тому, что происходило в стране и мире, т.е. мы стремились быть в курсе всего нового. Всё это, конечно, не могло не войти в нас, не стать частью наших мыслей и поступков в жизни и труде.
Но свободные минуты в нашей среде заполнялись иногда и болтовней, оживлённой, бойкой и остроумной, т.е. мы молодо дурачились, обменивались колкостями по самым незначительным поводам. Сыпалось много шуток и острот. Они порой были самого дурного тона, но всегда имели шумный успех. Они радовали нас, поднимали настроение и не вызывали обиды, потому что негодование, как и всё остальное зависит только от окружающей среды. А атмосфера же, создаваемая в нашем мужском кругу, постепенно насыщалась иногда и фривольными мыслями.
Так что мы не унывали. Просто на это у нас не было времени. Позже, работая в других коллективах, особенно после 60-х годов меня часто съедала тоска по людям того времени, т.е. 40-х и 50-х годов, и по тем отношениям, которые тогда были между нами, сотрудниками отдела Альтшулера. Каждый из нас не замыкался в себе или в своей семье. Мы были жизнерадостнее, общительнее, дружелюбнее. Короче – обладали оптимистично-любопытным взглядом на жизнь.
Поскольку мы часто кончали рабочий день поздно, то по утрам, как правило, просыпали. На это табельщица заботливо, по-матерински, нас, пробегающих мимо неё, напутствовала: — Скажите своим девушкам, чтобы они так долго не задерживали вас около себя!
В некоторых случаях она была права, т.к. возраст многих из нас требовал и нежных чувств. Но главное же, оставались голодными до обеденного перерыва. А, пообедав, гладя сытые животы свои, говорили: «Вот и пропал весь интерес к жизни».
Или, как-то по пути домой, Леша Жиряков заинтересованно спросил:
— А какое сегодня число?
— Три дня до получки! – сообщает ему с юмором Сергей Покровский. Завели разговор о деньгах, которых нам всегда не хватало.
— А если бы у меня оказался миллион, — начал высказывать свою мечту Жиряков, — то сразу бы не стал трудиться за свою мизерную зарплату, т.к. на жизнь мне хватило бы одних дивидендов!
А вот мне!.. Не надо миллиона, — категорично выразил своё отношение к богатству Покровский. И тут же спокойно пояснил: — мне для полного счастья хватило бы с полсотняшки. – Ещё не успел утихнуть наш общий смех, а он, тяжело вздохнув, с грустью продолжил: — Но только где их найти до получки?!
С последними его словами радость у нас улетучилась, настроение упало, т.к. у каждого перед получкой была такая же земная проблема.
Что значит молодость! Мы, преисполненные юношеского задора и ответственности перед Родиной, не замечали неудобств – смех, жизнерадостность, оптимизм с лихвой покрывали все наши трудовые и жизненные неудобства. Не были аскетами – влюблялись, веселились, жили радостями, доступными в то время нам, молодым. Жили в состоянии предвосхищения жизни и доверия к ней, т.е. способность жить тем, что только будет, что всё-таки может наступить – вот такой щедрый был дан партией для нас дар бытия!
Долго, заинтересованно долго я, например, жил этим. Жил, можно сказать, по Ленину. А он писал: «Надо мечтать». Заметьте: «не можно», а «надо». Надо мечтать! Теперь же понимаю, что значит это – жить мечтой, неодолимым ожиданием и зовом обещанного будущего, причём светлого. И вместе с тем находиться в атмосфере лжи и насилия, страха, незаслуженного обвинения или долгого и тяжкого испытания.
Но тогда, в юности, я просто наслаждался тем, что нам говорила партия. А говорила она не только о завтрашнем дне, но и Большом Времени, простирающимся далеко в будущее. Творя историю, если так можно выразиться, никто из нас тогда не ожидал от этого тех или иных благ и выгод. Хотя труд хорошо работающих часто отмечался денежными премиями. Такие случаи, не скрою, тешили моё самолюбие. Вызывали неподдельное чувство радости, что тебя ценят. Работали ради общего дела, исключительно ради идеи, идеи защиты Отечества, не жалея себя. Причём днём и ночью в невероятно трудных условиях. И сейчас об этом даже жутко вспоминать. Стало как-то и неудобно говорить об этом. Но это было именно так. Интересы государства для нас были выше личных. И это не высокие слова. Это было нашим убеждением.
То, как мы работали над созданием АО, можно представить из слов «Был вечно бой. Покой нам только снился!» (А.Блок). А теперь грустно вспоминать и перебирать события тех лет. И я вспоминаю эти годы, как страну, дорога к которой утеряна, но чудный ландшафт которой душа никогда не забудет. Но особые чувства, которые при этом испытываю – это, конечно, от воспоминаний о сослуживцах, окружавших меня в отделе Альтшулера и о том времени.
Да! Много сторон и событий нашей жизни, проходившей через мою душу, душу советского человека, волновавших её то отрадой, то горечью её терзавших, иначе – много сторон истории страны – души моей коснулись твёрдо и основательно, но чаще всего фальшиво. И я помню всё это, подобно древнему мудрецу, который «паралич тела, вечную немоту – паралич духа призывал на голову свою, если забудет то прекрасную, то страшную правду о себе и своём народе». А годы, отданные созданию и совершенствованию АО с самого начала были для меня годами становления как человека и экспериментатора. В этом вся моя жизнь. Так что всё это стало самым отрадным в моей жизни и осталось в моём сердце как «Великий праздник молодости чудной» (Ф.Тютчев).
Несколько слов об условиях работы
В этой части своего повествования я решил несколько остановиться на условиях работы, которые выпали на долю моего поколения, с небывалым энтузиазмом включившееся в освоение азов лабораторных исследований, связанных с разработкой нового вида оружия.
В первые годы становления, как я уже говорил, на объекте царил послевоенный трудовой подъем. А наша работа с применением ВВ, хоть и была связана со смертельным риском, но в ней все было поставлено на полном доверии к людям. И мы подходили к ней как с позиций здравого смысла, так и важности решаемых вопросов. Руководились только тем, что имеем дело с ВВ. Все было сделано на голом нашем энтузиазме. И вот теперь сквозь череду беспредельно дорогих мне дней в памяти часто возникает масса эпизодов, вызванных не тем, к примеру, что мы что-то нарушаем, а новизной решаемых задач и условиями работы, которые от настоящих отличаются как небо от земли, ибо были подобны рабским.
Отдела техники безопасности (ОТБ), например, в научно-исследовательском секторе (НИС) тогда не было. А поэтому отсутствовало понятие о первичном, повторном, а тем более внеплановом или текущем инструктаже. Для меня, например, вводным инструктажем по взрывным работам оказалась работа в фотокомнате. Именно из нее, как я уже упоминал, меня взяли Леденев с Покровским на площадку для проведения взрывного опыта.
До пуска завода 2, например, заряды из ВВ (сплав тротила с гексогеном) готовили в одной из рабочих комнат. А когда завод был пущен (в конце 1947 г.) такие работы в отделе прекратили. Но в апреле 1949 г. при предпраздничной уборке в лабораторном столе этой комнаты были обнаружены два одинаковых свертка. В первом из них оказался тротил, а во втором, не разворачивая, решили, что гексоген. Поскольку хозяин пакетов, разумеется, не нашелся, а хранение ВВ в здании потеряло смысл, то решено было их подорвать. Эту операцию доверили нашей тройке. Но когда на площадке 2 (полигоне) пакеты были развернуты, то содержимое одного из них у Бориса Николаевича вызвало подозрение. Пробой на «зуб» он выяснил, что это не ВВ (гексоген), а мука высшего сорта. Этот пример говорит о том, что в первые годы требования к учету, хранению, обращению и транспортировке ВВ отсутствовали. Поскольку все делалось впервые, то и условия работы, как таковые, тогда отсутствовали, а тем более требования к организации работ.
Вот как мы работали, например, в один из теплых солнечных дней 1953 г., в который во главе с Дорожкиным И.В. (Павлунин А.Ф., Кирюхин А.В., Бурцев В.В., Фролов Н.Г., Дерюгина В.Н. и я) проводили 20 взрывных опытов. Иван Васильевич показывал тогда мне как надо работать. Рабочее место для подготовки и монтажа опытов нами было «разбито» под открытым небом. Каждому из нас была дана конкретная операция. Павлунину, как бывшему солдату — воину, была доверена операция выпиливания из болванки ВВ латунной пилой заготовок пластин (длиной 220 и шириной 50 мм), Кирюхину — доработка заготовок на латунной плите с насечкой (как на напильнике) до требуемых толщин, Дерюгиной с Бурцевым — монтаж сборок с использование церезино — канифольной мастики, расплавленной до кипения, а мне как заинтересованному лицу — руководство ходом работ и ведение записи исходных данных. Себе же Иван Васильевич вместе с Фроловым взял работу на фотохронографе, т.е. проведение окончательной (взрывной) части эксперимента. А чтобы работа шла непрерывно (как он говорил, мобильно) каждому вменил в обязанность помогать «отстающим».
Работали в облаке пыли из ВВ и паров мастики. Такие примитивные условия и методы изготовления деталей из ВВ не были для нас помехой. Мы делали все так, как требовали темпы проведения взрывной части опытов, выбранные Дорожкиным. Мы даже не успевали за ним. Так за счет энтузиазма и «взаимовыручки» опыты были выполнены. Но, какой ценой?
По дороге домой Иван Васильевич сетовал на то, что я мало спланировал опытов. И учил меня. Делал наставления, что ко всему нужно подходить творчески, особенно в организации и проведении взрывных работ. Нужно все делать с выдумкой и любовью — внушал он мне. Но главное, он воспевал свой «любимый» метод. Но я внутренне не разделял тогда его точку зрения относительно «мобильности» в работе. И не потому, что он не соответствовал моему характеру, моим принципам, а просто потому, как я убедился, что такой метод неплох, но он не для взрывных работ.
Естественно, сейчас ТБ такой самодеятельности в организации работ с ВВ не допустит и сразу же лишит права вести или даже участвовать во взрывных работах, если не большее. Но тогда я счел неприличным возразить Ивану Васильевичу, ибо в тот день был его учеником. К тому же он мне еще и помогал по собственной инициативе.
Вот так, без всяких индивидуальных средств защиты, примитивным образом, был характерен для тех лет стиль работ. Мы знали только то, что работаем с ВВ. Делали так, как это было допустимым и возможным, но не более, т.е. не были с ним (ВВ) на «ты». А в отношении выездов на площадку, как это видно из только что сказанного, была полная свобода, причем без всяких формальностей. В летнее время, с целью получения загара, что особенно любил Кормер, раздевались до трусов. ВВ получали под расписку в журнале учета в расходном погребке. После взрыва заряда, как правило, выбегали из каземата наблюдать фейерверк, что особенно интересно было наблюдать ночью. Ограничений времени в проведении опытов не было. Не было и много другого, что теперь считается как закон. Кроме того, тогда не писали инструкций, как пользоваться топором или как ходить зимой.
А однажды Исаев А.П., представитель ЦК профсоюза, при очередной инспекции, увидев у нас подставку из стали, ставшую грязной от проведения на ней бесчисленного числа опытов с подрывом ВВ, настаивал для дальнейшего ее использования вымыть и окрасить.
Все аналогичное этому стало постепенно внедряться, как мне кажется, с середины 50-х годов, когда служба ТБ стала «пухнуть» как на дрожжах. И вся эта махина, созданная бюрократией, наплодила столько бумаг и правил, что, как говорится, сам черт ногу сломает. Но все это было создано только не ради заботы о человеке и помощи ему в работе, а ради своей защиты от «неприятностей» путем его унижения, ибо подходила к нему (человеку) с позиций своего всезнания, а он считается глуп и сам себе враг.
Например, не допустили в работах использование стального инструмента (например, отвертки), аргументировав тем, что при случайном касании отверткой ВВ может в том месте оказаться включение из стали или при завертывании ей стального винта, может возникнуть искра, которая в том и другом случае, по их убеждению, может создать в нем ситуацию для зажигания им взрыва. (С этих же позиций подходил и Исаев, когда требовал, чтобы мы подставку окрасили, но удалось его переубедить). Тогда как опыт показывал, что оно (ВВ) с трудом зажигается (нужно чтобы образовались пары ВВ) даже от пламени спички. По их мнению, нельзя было при работе с ВВ и спички носить в кармане (а вдруг кто-то с их помощью, назло надменным работникам ТБ, решит подорвать себя).
Не разрешали также при обработке ВВ использовать острый инструмент. Хотя экспериментаторы доказывали, что с увеличением «тупизны» инструмента растет вероятность взрыва, т.к. с увеличением поверхности трения повышается вероятность возникновения «горячих точек», способных при своем определенном количестве создать ситуацию для взрыва. Нас же, экспериментаторов, работники ТБ, убеждали в том, что в остром инструменте при одном и том же усилии увеличивается удельное трение, что, по их мнению, недопустимо. Спор решил писдокумент, т.е. отчет. И если бы такие порядки, какие они создали к настоящему времени (когда стали учить, как нужно пользоваться топором, например), были бы тогда, то я глубоко убежден, что страна наша долго бы ждала появления первой атомной и водородной бомб.
<…>
А вот Комаров А.М., зам. гл. инженера предприятия по вопросам ВВ, не отстранил от работ нас с Лавровой Н.П., а даже похвалил за неординарный, но с грубым нарушением существующих на предприятии требований ТБ, подход к преодолению возникшей трудности в нашей работе. Тогда мы с Ниной Петровной на используемом в отделе оборудовании долго не могли изготовить из одной взрывчатой смеси заряды для изучения зависимости скорости детонации от их диаметра, т.к. из-за большого и резкого приложения давления отверстие фильеры (из фторопласта) смыкалось. При очередном поиске выхода из «тупика» она вспомнила, что в одной из комнат здания находится маленький, школьного типа, пресс. Поскольку для достижения цели все средства хороши, мы пошли по пути нарушения ТБ, т.е. воспользовались противоправной возможностью. А чтобы не попасться «на глаза» начальства, приступили к изготовлению зарядов в обеденный перерыв.
И вот, когда мы изготовили первые образцы, наш восторг достигнутым успехом прервал вопрос:
— Чему же, это вы так радуетесь?! — произнесенный тоном добра и интереса.
Мы обернулись и видим, что около нас стоит Александр Михайлович. После некоторого замешательства Лаврова, как технолог, объяснила ему суть дела. А он, потрогав заряды и высказав свое восхищение их качеством, вдруг задумался. В этот момент у меня мелькнула мысль, что он решает вопрос — как с ними, т.е. с нами, поступить? Но не успел я освободиться от этой мысли, а он по-нижегородски (окая):
— Молодцы, робята! Не буду вас отвлекать!
И тут же он, внешне с ног до головы напоминавший мне добродушного (нижегородского) «мужика», телосложением похожий на русского богатыря, медленно пошел к выходу. А мы в это время стали приходить в себя.
Выслушав Лаврову он подошел к нашему явному нарушению ТБ с пониманием вопроса совокупностью своих профессиональных знаний, взглядов и навыков, приобретенных в практической деятельности, с позиций здравого смысла, а не формализма. Иначе, т.е. формальным путем мы пойти не могли, т.к. работы с этой рецептурой начальником отдела (Некруткиным В.М.) и лаборатории (Клочковым И.С.) были запрещены, ибо на стадии составления техрегламента было установлено, что ее чувствительность к удару (по стандартной пробе) составляет 100%, т.е. она взрывоопасна. А когда наши результаты, полученные в инициативном порядке и подпольным путем, Алексеев Ю.Ф. по моей просьбе сообщил комиссии по ВВ при Главке и по его решению в отделе в отделе началось широкое исследование рецептуры, то комплексным методом (метод Клочкова И.С.), более объективным, чем стандартный, было установлено, что ее чувствительность (к удару) находится на уровне чувствительности тротила (6 — 8%). Это позволило принять состав на вооружение и под специальным индексом внедрить в производство.
Служба ТБ после своего появления стала уделять основное внимание только частностям, как это видно, например, на примере Суворова Н.Н., который мог контролировать только формальную сторону вопроса (как, например, нет ли у взрывника в кармане спичек или папирос), но не общую проблему. К ней я бы отнес, например, контроль степени изученности новых ВВ. В их использовании, т.е. в более мощных виделся один из важнейших путей совершенствования АО. Поскольку этот вопрос чисто научный, то служба ТБ его отдала полностью науке, потеряв тем самым свое предназначение.
Бурную активность в этом, т.е. в поисках по Союзу новых ВВ проявил тогда Козырев А.С. Благодаря ему, примерно в 1956 г., на предприятии появился один из составов разработки НИИ-6, который по калорийности превосходил ТГ 50/50, примерно, на 50%. Но спешная разработка заряда на его основе привела к гибели лаборанта Горина В.В. Это, по общему признанию, произошло от того, что чувствительность состава к технологическим воздействиям не была изучена в достаточном объеме.
<…>
Трагически случай с Гориным заставил отдел ТБ предприятия дать о себе знать. По его требованию работы в ВВ стали вести по специальным программам, согласованным и утвержденным в научных, руководящих и контролирующих верхах. Однако такой подход к контролю взрывных работ создал, по-моему, благодатную среду, в большей степени, для возникновения того негативного в работе отдела ТБ, о чем упоминалось выше.
Так что изложенное, как мне представляется, уже позволяет оттенить условия работы в те годы от состояния и отношения к ним в сегодняшнем дне, когда начали писать инструкции как надо ходить зимой или пользоваться топором, т.е. говорит о том, как и какой ценой в те далекие годы решалась общая задача и делалась наука, на которой зиждется совершенствование АО по сей день.
Продолжение следует
Часть I. О работе в отделе Альтшулера.
Часть II. Как мы работали.
Часть III. О Б.Н. Леденёве.
Часть IV. О Завгороднем А.Т.
Часть V. О Кузьмиче А.И.
Часть VI. О Лавровой Н.П.
Читается тяжело, перенасыщенность техническими деталями, несущественными для краеведческого сайта. Сократить бы это раза в два, тогда было бы нормально.
К тому же вызывает вопросы необычайная осведомлённость обычного техника в целях выполняемой им работы — и это в ту пору драконовской секретности. Похоже, что эта осведомлённость появилась значительно позже, а это подталкивает к мысли, что и другие подробности воспоминаний могли появиться позже. И это несколько снижает доверие к источнику. Да и помнить описываемое в таких деталях через 40-50 лет?! Хотя, может быть он вёл дневники. Более интересна в них личная часть.
P.S. А редактировать их, всё же, можно было бы и посерьёзнее. Хотя сам Балашов (немного зная его по коллекционным делам) был бы скорее всего против.