О Б.Н. Леденёве и попутно кое-что о себе

К публикации подготовлено М.А. Власовой, Н.А. Волковой, Ал.А. Демодовым и А.М. Подурцом

Личность Бориса Николаевича хорошо известна многим сотрудникам предприятия, с которыми он по долгу службы, хоть и в короткой своей жизни, имел много деловых встреч. И кому же в таком случае не захочется рассказать о том, что было связано у них с этим «китом» науки. А он и впрямь был им – своим телосложением и вкладом в создание атомной и водородной бомб.

Б.Н. Леденёв

 

Я же решил поделиться некоторыми моментами общения с ним в первые годы его и своей трудовой деятельности на объекте, а именно, с декабря 1948 г. до середины 1955 г., т.е. до того дня, как он стал начальником сектора 3 вместо Боболева В.К. Тогда, когда я впервые увидел Леденёва, ему было около 29-ти лет. Он предстал передо мной широкоплечим, высокого роста, удивительно хорошо сложенным на атлетический манер, с умными серого цвета глазами, изучающе глядящими на меня, с прямым лбом и откинутыми набок пепельного цвета волосами и весьма обаятельным, несколько угрюмым лицом. А, как оказалось впоследствии – с натурой «тугодумной», но весьма эрудированной с весьма доверчивым и добродушным характером. Обладал глуховатым голосом. Лексика его была чистая, чёткая, конкретная, немногословная и вместе с тем понятная и убедительная.

На меня он производил значительное впечатление. Вёл он себя без всякого высокомерия. Нечасто расточал комплименты. Лгать просто не умел. Был поразительно деликатен. Никогда не возмущался. В действиях был нетороплив, а внутренне всегда сосредоточен. Имел склонность всё обстоятельно обсудить и взвесить. А когда его занимал трудный вопрос, то в эти минуты много курил, медленно расхаживая по комнате. Чем-то удивить его было трудно.

Внешне он был удивительно обаятелен, но редко весел. Но при весьма значительных или определённых обстоятельствах мог и «расслабиться». Как например, в 1950 г., перешагнув порог рабочей комнаты, нам с Сергеем объявил:

— Теперь у меня в семье кончилось женское «засилье» (от жены и тёщи). Нас, мужчин, с сегодняшнего дня стало трое, — интонацией голоса, позой и мимикой на лице им была придана торжественность сказанному, он необычайно возвышенно отразил свою личную радость по поводу появления второго сына.

Иногда к нему заглядывало вдохновение даже что-нибудь и процитировать, особенно из Пушкина или какую-нибудь пародию. Много знал и Козьмы Пруткова. Тонкая ирония придавала в таких случаях увлекательность всему, о чём он говорил. А гиперболы, к которым он прибегал, были какими-то мягкими и терялись, я бы сказал, в каких-то весьма добрых интонациях его глуховатого тембра голоса. В такие минуты отдохновения ему, как правило, составлял компанию Покровский. Я же тут выступал в роли слушателя и разделял с ними восторг по поводу той или иной высказанной ими шутки.

Так что наша «великолепная тройка» не всегда находилась в режиме напряжённого труда, т.е. в атмосфере деловых усилий мы иногда «разряжались». И теперь невозможно без волнения всё это вспоминать и описывать.

В тёплое время года Борис Николаевич всегда был одет в костюм цвета хаки и обязательно при галстуке черного цвета, а в холодное – в кепке (как говорила мне Людмила Анатольевна, его жена, незадолго до своей смерти, он шляпу не любил) или без неё и демисезонном пальто, в котором непременно ходил и зимой. Без меня Леденёв не мог «жить», ибо в отделе Альтшулера, а затем и у Некруткина выделял мне «угол» непременно рядом с собой. Называл меня почему-то только «добрейший», я всегда испытывал дружелюбие с его стороны, а стать его близким другом или приятелем не смел и думать. Чересчур большая была разница в наших «весовых категориях». Он — великан, а я – молокосос, он – «кит науки», а я лишь только его ученик – помощник; он – мой начальник, а я – его рабсила. Но такая расстановка наших «сил» не сказывалась на наших общечеловеческих отношениях. Здесь я с ним был на равных. Одинаково преданы были общему делу. Способствовал и помогал мне познавать науку и технику эксперимента.

Предварительную подготовку опытов он полностью доверял нам с Сергеем. Его интересовала степень их готовности. Сам же участвовал только в заключительной (взрывной) их части. Регистрацию измеряемых величин он вёл, как правило, осциллографическим методом (а С.Б. Кормер, например, имел «слабость» к фотохронографу). К проведению экспериментов, как я уже упоминал, подходил с позиции народной мудрости: «семь раз отмерь, а один отрежь». Эта черта его натуры, как мне представляется, покорила Альтшулера, ибо тот доверял ему проведение уникальных опытов по исследованию ударной сжимаемости материалов при сверхвысоких давлениях и определению констант их уравнений состояния.

Инструментом для создания таких давлений у нас были те три модельных заряда, о которых было сказано ранее. Данные, полученные нами, представляли большой интерес не только практический, но и научный. Ими интересовалось все высшее научное начальство. Они, эти данные, например, служили отправной точкой при оценке правильности теоретических расчётов степени сжимаемости «Толстяка», т.е. в первой атомной бомбе, аналогичного американскому.

Здесь уместно сказать, что к моему приходу в отдел в нём интенсивно ставили опыты по измерению давлений в двух системах зарядов, основанных на принципе обжатия делящегося материала (ДМ), т.е. первая была аналогична американскому «Толстяку», а вторая, предложенная Альтшулером, своей оригинальностью отличалась от американской, а главное – была более экономичной, т.е. требовала меньше ДМ, чем «Толстяк».

Именно по схеме, предложенной Альтшулером, и ставил Леденёв тот опыт, для участия в котором он извлёк меня из фотокомнаты, т.е. после 10…12 дней моей трудовой деятельности. Так я впервые в жизни стал участником взрывных опытов и был привлечён к изучению более прогрессивной схемы заряда, чем «Толстяк» по-американски, бомба на её основе была испытана в 1951 г. Я с этого дня забыл о фотокомнате, т.к. работа Бориса Николаевича заинтересовала меня больше, чем фотодело.

А при выборе заряда для первой бомбы, видимо, наших учёных напугал принцип «первого блина», и они с уверенностью пошли по пути, пройденному американцами.

Наши с Леденёвым данные, вошедшие в статью «Динамическая сжимаемость и уравнение состояния железа при высоких давлениях» (до 5·106 атм.), опубликованную в 1958 г. (ЖЭТФ, т.34) Л.В. Альтшулером, К.К. Крупниковым, Б.Н. Леденёвым и др. были восприняты в научном мире как весьма огромное достижение в области физики твердого тела.

А другой фундаментальной работой Бориса Николаевича была, например, работа по определению газодинамических характеристик заряда, схему которого предложил А.Д. Сахаров, и оценка достаточности их значений для осуществления ядерной реакции, т.е. проверка идеи «сахаризации» взрыва, на чём был основан принцип водородной бомбы. Эта проблема потребовала отработки специального модельного заряда, т.к. конструкция, используемая ранее для изучения степени сжатия «Толстяка», не подошла из-за того, что в ней интересующая область попадала под влияние отрицательного краевого эффекта (разгрузки), т.е. оказывалась в области заниженных давлений. Поскольку отсутствие разгрузки можно наблюдать только лишь в заряде типа шара, то в основу разработки нового заряда взяли заряд, близкий к такой форме, а информацию из него стали выводить с помощью кабельных линий, пропущенных через инертное тело, в него вмонтированное. Однако из-за отсутствия электроконтактов с весьма малым диаметром мы долго не могли начать такие работы.

Но, как правило, многое, очень важное, возникает на ходу, так сказать, между делом. Именно так, т.е. случайно, и был найден выход из создавшегося положения. Стоило Альтшулеру уйти от Леденёва недовольным от разговора с ним о состоянии дел по этому вопросу, как он, можно сказать, на ходу увидел решение контактной проблемы в катушке с проволокой диаметром 0,2 мм (марки ПЭВ-2), которая ему попалась на глаза, когда он вошёл в комнату Н.Н. Лебедева. Эта находка возбуждённого Льва Владимировича позволила нам вскоре начать эксперименты по изучению поставленной перед нами проблемы. Предполагали, что кабельные линии от преждевременного воздействия взрыва заряда можно защитить с помощью концентрически расположенных в его теле нескольких стальных труб. Однако опыт с зарядом в таком варианте оказался как первый блин – «комом», т.е. трубы не выполнили своей роли. Исходя из результатов этого опыта, было решено использовать более массивное (тяжёлое) тело в виде полого конуса из свинца с оптимальным углом при его вершине (позднее этот предмет изучения стал для Леденёва темой кандидатской диссертации).

Из-за полного отсутствия представлений о динамике такого инертного тела при воздействии на него сходящейся детонационной волны, а она, как вытекало из опыта с трубами, имела весьма сложный и мало понятный характер, Борису Николаевичу, чтобы как-то «влезть» в динамику процесса, пришлось сесть за более детальное теоретическое познание физики взрыва. Только после этого, т.е. со знанием дела, он выявил в заряде первого опыта особо «тонкую» область и относительно неё осуществил, используя имеющийся экспериментальный материал, особенно по распространению ударных волн в свинце и железе, конструктивную проработку нового модельного заряда.

Деталировка измерительного узла к этому заряду и явилась причиной моего «неповиновения» Альтшулеру, о чём шла речь ранее, т.е. вопреки ему уйти в отпуск только лишь после выполнения срочного поручения Леденёва. Это было, как уже упоминалось, было в августе 1949 г. В это время на объекте ещё не было условий для возникновения бюрократических структур, а поэтому связь с заводами была прямой (к чему сейчас экономика страны, ранее управляемая морально устойчивыми и политически подкованными партийцами и доведённая их экономической безграмотностью до упадка, делает весьма робкие, так трудно ей дающиеся шаги).

И как только было принято решение перейти к отработке модельного заряда с инертным телом из свинца, Борис Николаевич заказал на заводе №1 его изготовление, причём в срочном порядке. Завод принял заказ к исполнению, хотя и не было чертежей. Но при этом не учёл всю сложность разработки конструкции заряда, а поэтому несколько запоздал с разработкой его эскизного варианта.

Привлекая меня к деталировке измерительного узла он предупредил, что чертежи нужно сделать как можно быстрее, т.к. их в срочном порядке потребовал завод. Я, разумеется, с пониманием и ответственностью приступил к выполнению этой «непыльной» работы. А Лев Владимирович, зная, что после некоторого временного «затишья» в работе отдела, вызванного ожиданием результатов испытаний на Семипалатинском полигоне, предстоит вплотную подключиться к выполнению очередной, более важной, чем первая, проблемы, решил некоторых сотрудников, в том числе и меня, отправить в отпуск. На этом я дополнительно остановился не с целью выяснения, кто из нас в большей степени виноват, а подчеркнуть, что мы одинаково болели за общее дело и показать, что каждый по-своему со своих позиций подходил к её решению.

С использованием отработанного нами заряда мы приступили к детальному исследованию модельного узла Сахарова. И нас стал преследовать рок. Как помнится, в первом опыте этой серии приставные элементы (86 из 92-х) вместе с электродетонаторами упали с заряда ВВ на мёрзлую землю. И если бы этот случай (о нём уже писалось) имел трагический исход, то это, по-моему, могло бы отрицательно отразиться на времени реализации идеи Сахарова. Но Бог был милостив к нам, а вместе с нами и к Андрею Дмитриевичу. Данные опытов на модели позволили нам перенести её размеры на натуру, а затем приступить к проведению на ней трёх зачётных опытов.

И здесь не обошлось без «злых сил», ибо в первом же из них были зафиксированы существенно заниженные характеристики как по отношению к данным модельных опытов, так и расчёта, о чём в моём присутствии Леденёв сообщил Альтшулеру. Услышав это, я интуитивно пришёл к мысли, что в опыте, видимо, из-за какой-то ошибки измерительные контакты оказались не на тех, а на более высоких радиусах. Меня одолело неистовое желание – проверить её. Стоило мне одному остаться в комнате, как я сразу же занялся этим.

Как и Борис Николаевич с Альтшулром, я обратился к своим записям в рабочем журнале, в котором очень подробно была занесена схема измерительного узла. Но, как и они, не нашёл в них даже сомнительных мест, где бы я мог ошибиться при его сборке, т.е. здесь, как говорится, было всё в «ажуре». Размышляя, машинально переключился к рассмотрению схемы его ввода (постановки) в заряд, которая конструктивно была весьма сложной и содержала несколько переходных колец. Моё внимание привлекло то, что он опирается на кольцо, толщина которого мною не измерялась, т.к. отсутствовала в цепочке контролируемых размеров, т.е. базой измерения служила поверхность другого кольца. Поскольку для двух последующих опытов такие детали лежали на моём лабораторном столе, то я решил их проверить на соответствие чертёжным размерам. И был обрадован и вместе с тем испуган, когда обнаружил, что они имеют толщину ровно на один миллиметр больше, чем указано в чертеже.

И кто мог такой промах допустить, не включить злосчастное кольцо в цепочку контроля окончательных размеров. Видимо, это злой рок Сахарова, — подумал я.

Находясь ещё в таком возбуждённом состоянии я пошёл в мастерскую. В ней, на моё счастье, оказался Фирстов – механик, мастер своего дела. Был он безотказен. Всё, что его не попроси сделать, выполнял с охотой, а главное – квалифицированно. В описываемом случае я просто обратился к нему:

-Леша! Сними, пожалуйста, с этих двух колец ровно по одному миллиметру, — и, вспомнив, что в чертеже стоит жесткий допуск на их толщину, добавил, — не больше и не меньше.

Не говоря ни слова, он тут же, при мне сделал так, как я просил.

После этого я стал терпеливо ждать указаний Леденёва на сборку следующего опыта. Этого я дождался от него только через несколько дней (но не через 2 — 3 дня, как ранее планировалось.) Борис Николаевич появился, как всегда в костюме цвета хаки и при галстуке черного цвета. Мне бросилось в глаза, что его чувства находятся в сильном смятении, хотя он умел ими владеть. Он тут же мне дал указание, то, которое я так долго ждал:

— Добрейший, собирай следующий опыт. Принято решение их дополнить ещё одним. Четвёртым, — сказанные им эти слова прозвучали не в свойственной тональности для его голоса, т.е. без чёткости и оптимизма.

Результаты двух последних опытов, как и следовало ожидать, соответствовали расчёту. А если бы я случайно не присутствовал в тот момент в комнате, то они бы были аналогичными первому опыту. Именно из-за той ошибки, допущенной конструкторами и ОТК завода 1. Конструктора, отводя кольцу роль фиксатора в заряде требуемого положения измерительного узла и задав на её толщину очень жёсткий допуск, почему-то не включили её в цепочку контролируемых размеров. Видимо полагали, что ОТК завода не способно пропустить брак. Но, как оказалось, контролёр их не понял. Поэтому ошибку такого рода не могли обнаружить Леденёв с Альтшулером, когда как впоследствии и я, начали искать её только в моих записях.

О результатах своих изысканий я никому не сказал. Боялся, хотя и не был виноват. Просто в меня тогда, т.е. после обнаружения ошибки, почему-то очень глубоко, что называется с головы до пят, засел страх. И вот теперь, практически через 40 лет, прочитав книгу В.И. Жучихина «История создания первой атомной бомбы в СССР», где он пишет, что только встреча с П.В. Мишелом у него невольно вызывала холодок по спине, я пришёл к выводу, что в то время поступил правильно. В противном случае, кто-то из нас, а может быть и все, причастные к «делу» отделались бы не только «невольным холодком по спине».

Решение о проведении Госиспытаний водородной бомбы, надо понимать, было принято по результатам только двух удачных опытов, ибо четвертый нами был проведён только лишь летом 1954 г., т.е. значительно позже её испытания 12 августа 1953 г., за что в том же году А.Д. Сахаров в свои 32 года стал действительным членом АН СССР.

Так что от начала и до конца работ по сахаровской проблеме нас преследовал какой-то рок, если можно так выразиться. Впрочем, это вообще-то из области фантастики.

После окончания работ, связанных с созданием водородной бомбы, мы с Борисом Николаевичем, как я уже писал, были переведены в отдел Некруткина. Здесь под его руководством я стал делать дипломную работу. Мне следовало определить скорость полёта металлических пластин разной толщины в зависимости от толщины слоя ВВ и таким образом стать участником работ по совершенствованию ЯО.

Поскольку я не имел права самостоятельно вести взрывные работы, то пользовался услугами В.И. Копейкина и В.С. Кулакова. Они с удовольствием брали меня в свои команды, когда ехали на полигон со своими опытами. Из-за специфики работ в день я успевал смонтировать 5 — 6 опытов, а затем к их взрывной части подключался Владимир Иванович или Виталий Сергеевич. А однажды И.В. Дорожкин решил поинтересоваться:

— Сколько ты, Дмитрий, делаешь в день опытов?

— По 5 — 6 штук. А что? — заинтересованно спросил я его.

— Так ты же делаешь их ужасно много! – удивлённо, чуть-ли не криком выразил он своё несогласие с моими темпами работы.

И что тут мне было ответить ему? Он, конечно, был прав. Но что было делать? Специфика и условия требовали мириться с положением дел. Однако я не без иронии и с лёгкой улыбкой ответил:

— А вы знаете, Иван Васильевич, что экспериментатор должен быть чуточку ленив?

Но он никак не отреагировал на мою тонкую «колкость», а продолжал увещевать:

— Но сроки же требуют от тебя более интенсивных темпов! А у тебя, надо думать, опытов ещё непочатый край?! Поедем завтра. Бери оснастку на двадцать штук. Я покажу тебе, как можно поспешать не спеша!

За счёт энтузиазма, на который он настроил лаборантов, опыты были выполнены, причём, относительно быстро. Но на плёнках, т.е. на фотохронограммах, после их проявления в фотолаборатории отдела, ничего кроме предварительных снимков, не оказалось. Из-за того, что он при организации «мобильного», т.е. поточного, метода проведения опытов и при нетерпеливом ожидании первой для подрыва сборки забыл проверить синхронизацию фотохронографа.

Такой подход к проведению опытов, подобный «методу» Дорожкина, в поздние годы мне иногда пытались навязать некоторые начальники, что я органически отвергал. Из-за чего прослыл «упрямым, как бык». «Упрямство» — моё богатство. Во многих вопросах я имел собственное мнение, и меня невозможно было переубедить, что начальство воспринимало «в штыки». Эта черта моего характера в 1963 году, например, нашла понимание у технолога отдела Н.П. Лавровой, что позволило нам с ней, правда, нелегально, реанимировать одну рецептуру взрывчатого состава, забракованную Некруткиным.

Так что мне больше импонировал стиль работ Леденёва – медленный, но верный. Он меня не подвёл и тогда, т.е. на начальном пути экспериментатора. Иван Васильевич – добрейшей души человек. Но в том случае оказал мне «медвежью услугу», лишив меня 20-ти комплектов пластин, которых было в обрез. Конечно, он это сделал не по злому умыслу, а из-за особенности своего характера. Благо, что в инструментальном цехе завода 1 работал мой брат Василий. Он помог быстро «протолкнуть» мой дополнительный заказ. И если бы не он, то неизвестно, как бы сложились у меня обстоятельства с дипломной работой. Выполнив экспериментальную часть, у меня хватило времени на написание даже трёх вариантов пояснительной записки. Её первый вариант Борис Николаевич забраковал, т.к. обнаружил в ней много «воды». Пришлось писать другой. А в нём он увидел её, т.е. «воды» — недостаток. Помог мне из них, как он выразился, «скроить» среднее. А вот рецензию В.П. Крупникова мне писала в день моей защиты.

Получив должность техника и сдав экзамены специальной комиссии при отделе ТБ предприятия, я был допущен к самостоятельному ведению взрывных работ. Б.Н. Леденёв подключил меня к определению характеристик модельного заряда с двуточкой, т.е. с системой инициирования заряда в 2-х точках, сказав при этом: «Поскольку ты, добрейший, имеешь прямое отношение к этой системе, то тебе необходимо показать её работоспособность.

В первых же опытах, проведённых мною по определению динамики заряда, был зафиксирован весьма необычный разброс в результатах. При ознакомлении с ними Борис Николаевич, изменившись в лице, с раздражением, что весьма редко за ним замечалось, заключил:

— В этой каше сам Бог не разберётся! – А затем, после недолгого размышления, добавил:

— Давай-ка, добрейший, лучше проведём для наглядности фотоопыты. Три – для полноты картины. Они должны показать, что творит линза с зарядом.

А когда я принёс ему фотохронограммы, то он, взглянув на одну из них мгновенно, в несвойственной ему форме, начал высказывать мне своё отношение к конструкции заряда. Насыщенный эпитетами свой непродолжительный монолог закончил словами:

— И как назвать того, кто смог [предположить] возможность создания заряда с такой идиотской системой?!

Высказав о заряде с такой системой инициирования столь категоричное суждение, которое всех подкупало своей оригинальностью, т.к. она позволяла существенно сократить заряд в весе и в конструктивное оформление вносила прогрессивное начало, он, видимо, предсказывал, что конструкция такой линзы изначально разнодинамична. В пользу начала работ с таким зарядом явилось то, что экспериментально подобранный профиль линзы позволил добиться симметрию схождения фронта детонационной волны к заданной поверхности, близкую к идеальной. Но этого, как показала практика работ, оказалось недостаточно для обуздания природы её движения к центру заряда.

В пользу начала работ с таким зарядом явилось то, что экспериментально подобранный профиль линзы позволил добиться симметрии схождения фронта детонационной волны к заданной поверхности близкой к идеальной. Но этого, как показала практика работ, оказалось недостаточно для обуздания природы ее движения к центру заряда. По этой причине работы с такой конструкцией заряда были прекращены, а меня Леденев подключил к работам по артзаряду. Я стал заниматься определением в модельном заряде характера поведения его конструктивных элементов в зависимости от способов его инициирования.

В 1955 г. Борис Николаевич ушел из отдела, т.к. был назначен начальником газодинамического сектора 03, а я после его ухода, стал работать совместно с Завгородним А.Т. по отработке артзаряда.

Леденев был убежденным коммунистом. До мозга костей верил в «вечно живое, всепобеждающее учение Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина». Беседы с ним на житейские темы, как правило, были идейно выдержанными. Для подтверждения своей точки зрения всегда приводил высказывания Ленина или Сталина. Его никогда не покидала вера в ум и человечность Сталина. Ему нравилась лаконичность его трудов. В любом случае он не скрывал своих симпатий к его личности, положительно отзывался о нем как о верном продолжателе дела Ленина. Правоту Марксизма — Ленинизма он всегда доказывал мне на конкретных делах, т.е. делал все возможное, чтобы этим учением и меня «пропитать». Но я в достаточной степени уже был им «заражен», ибо КПСС считала, что идеология жизненно необходима обществу. Под таким ее пониманием, естественно, находился и я, как член ВЛКСМ.

А в 1954 г. Борис Николаевич, прибегнув к идеологии, убедил меня поступить в вечернее отделение МИФИ-4. Это было при следующих обстоятельствах.

В конце июля мы с ним, как всегда, задержались. Он обрабатывал экспериментальный материал, а я помогал ему готовить иллюстрации к отчету. Решив сделать «перекур», он, взяв из стола пачку папирос (где их всегда держал по несколько штук, сам он говорил: «для выдержки»), слегка повернулся в мою сторону, дружелюбным тоном заговорил:

— Послушай, добрейший, Ведь в институте скоро начнутся вступительные экзамены, а ты до сих пор не просишь на себя характеристики. Почему?

Поскольку после окончания вечернего техникума я, из-за семейных обстоятельств, твердо решил больше не учиться, то на этот его вопрос тут же, с легкой иронией в голосе, произнес:

— А знаете, Борис Николаевич, я не собираюсь дальше учиться.

Он же, после такого несерьезно сказанного ответа мгновенно изменился в лице. Я не предполагал, что он, флегматик, так отреагирует. У нас и раньше возникали расхождения во мнениях. Но они возникали в ситуациях производственного или житейского характера, и при этом он обычно резюмировал: «Добрейший! — не печалься». А в этом случае, касающегося только моей учебы, он явно вышел из равновесия:

— Как это так !!… Устав обязывает тебя это сделать. Ты же член бюро! Личным примером должен увлекать за собой молодежь! Тоже… мне лидер! — с пафосом произнес он этот свой воспитательный монолог.

Не изменяя пристального взгляда своих серых глаз и делая вид, что спокоен, стал терпеливо ждать моего ответа. Высказанные им аргументы в пользу моей учебы и вид его лица поставили меня на место. Я задумался. Что ему ответить? Если возразить, то усмотрит в этом ни что иное как мою аполитичность. И вдруг меня осенила мысль, которую почти в извинительной форме изложил:

— А знаете, Борис Николаевич, пока не дам вам ответа. Должен знать мнение жены. Тем более, мы ждем второго ребенка.

Его лицо стало удивительно добрым, что перешло также и в интонацию, им сказанного:

— Конечно, добрейший, ты прав. Посоветоваться надо. Обязательно.

На семейном совете жена от имени 1,5-летноего сына, который находился на ее руках, сказала:

— Папа! Учись. Мы не возражаем! — Затем она добавила. — А когда появится второй ребенок, будут все основания вызвать мою мать.

— А согласится ли Мария Ивановна?… Ведь у Тамары тоже маленький сын, — высказал я свои сомнения.

— Не беспокойся. Я знаю свою мать. Она обязательно даст свое согласие. Я ей как-то намекала об этом.

И Нина оказалась права. Когда у нас родилась Лена, Мария Ивановна даже обрадовалась нашей просьбе. Она всегда интересовалась, как и где мы живем. Получив согласие матери временно пожить у нас, Нина написала в отдел режима заявление. Через несколько дней ее к себе вызвал Хабаров Ю.А. Но разговор с ней вести не стал, а в грубой, назидательной форме сообщил:

Ваша мать не собирается покидать Москву. Вам, перед тем, как написать заявление, нужно было получить ее согласие. До свидания!

Позднее, т.е. когда мы оказались у Марии Ивановны, она нам поведала, что ее посетил интеллигентного вида молодой человек и так с ней вежливо поговорил, что она вынуждена была отказаться от своего намерения пожить у нас. А когда он уходил, то еще раз ей напомнил, что если она изменит свое решение, то никогда в Москву не вернется. Так что после визита «заботливого джентльмена» мы с Ниной не смогли ее переубедить.

Как только я на следующий день сообщил Борису Николаевичу решение «семейного» совета, он вручил мне характеристику (надо понимать, что она им была написана до того, как он начал со мной о ней разговор). Вечером по дороге домой он мне рассказал о тех тяжелых условиях послевоенного времени, в которые ему пришлось заканчивать учебу в МВТУ им. Баумана, прерванную войной. В первый год войны его, студента 5-го курса, направили в г. Молотов (Пермь) на военный завод им. Дзержинского, где он по собственному желанию начал работать на токарном станке, а вскоре начальство цеха заставило его стать руководителем технического бюро, а затем назначило начальником цеха. После войны он сразу решил продолжить учебу, но долгое время его с завода не отпускали. На объект прибыл в 1947 г., т.е. в год окончания МВТУ.

Под действием его рассказа и я «раскололся». Поведал ему, что в 1944 г. и мне, правда, самовольно пришлось прервать учебу в 8-ом классе и пойти на приработок «харчей». Зная, что отец не одобрит такое мое решение, сообщил ему об этом в день выхода на работу. При этом я сказал ему, что учебу продолжу в вечерней школе. Но не «потянул», т.к. на уроках с помощью Ковалдова А.С. мне приходилось вести борьбу со сном.

При нашем расставании он высказал мне свое убеждение, что на этот раз я так с учебой не поступлю. Однако в 1955 г. меня из института чуть было не исключили из-за непосещения занятий, что было вызвано болезнью одного, а затем второго ребенка и участием в заключительной стадии работ с артзарядом.

С помощью Леденева я познавал науку и технику эксперимента. И то, что освоил, приобрел и познал, пригодилось мне в дальнейших работах, связанных с совершенствованием АО. Так что он сыграл определенную роль в моей жизни и становлении как экспериментатора, т.е.

… Его духовной чистотою

я возмужал, окреп и просветлел.

(Ф. Тютчев).

И когда я вспоминаю о первых годах своей трудовой деятельности, когда в душевной и товарищеской атмосфере, присутствовавшей в отделе, особенно в нашей «великолепной тройке», наполненной экспериментами пионерского характера и феноменальными результатами, которые мы тогда получали, то обязательно, причем весьма рельефно перед глазами возникает что-нибудь из общения с Борисом Николаевичем, наполняя душу легкой, даже немного приятной грустью.

И вот сейчас в памяти возникло, причем весьма рельефно, что мы с ним в комнате вдвоем. Я занимаюсь подготовкой к очередному опыту. А он, занятый какой-то мыслью, как богатырь, медленно, тихо ступая на пол, расхаживает по комнате, наполняя ее табачным дымом от папиросы (марки «Беломор»). Затем, не спеша, садится за стол и так тихо становится в комнате, что в ней кроме меня, кажется, никого нет. Но неожиданно слышу:

Ну как?… добрейший, у тебя дела? Как скоро пойдем домой?

Годы совместной работы с ним были и остались в моей памяти как самые светлые, интересные и плодотворные. Или, выражаясь словами А. Ахматовой, «я те годы люблю и праздную». Но в то же время — как все же, это грустно!

Думаю, меня поймут и не будут строго судить, что я, говоря о Леденеве, часто упомянул и о себе. Но иначе, каюсь, я не смог. И не смог потому, что мы с ним тогда, я бы сказал, плотно переплетены между собой были. В его атмосфере зрело мое отношение к жизни и труду.

Продолжение следует

Часть I. О работе в отделе Альтшулера.

Часть II. Как мы работали.

Часть III. О Б.Н. Леденёве.

Часть IV. О Завгороднем А.Т.

Часть V. О Кузьмиче А.И.

Часть VI. О Лавровой Н.П.

 

К этой записи 6 комментариев

  • А. М. Подурец А. М. Подурец:

    На самом деле под сокращение попало довольно много. Одну главу выкинули целиком.А препаратор это даже не техник, эта была самая низкая должность, ниже лаборанта.Начинал Балашов препаратором, а закончил старшим инженером, так что допуск у него потом был.А если кто-то несогласен с выводами и точкой зрения — пусть пишет свои мемуары. Сравним.
    Все твои вопросы совершенно законны, они возникали и у нас. Вообще в тексте очень много литературщины не самого высокого качества(это на мой вкус), но так было у автора, и мы это не убрали. Также не убрали все стилистические огрехи. Но если бы убрали, потерялся бы колорит.

    1. В.Н. Ганькин Валерий:

      Конечно, потерялся бы! Я не эту сторону редактирования имел в виду, а только сокращение технических деталей опытов — они интересны только специалистам, а не широкой публике. И следя за ними, как раз теряешь эмоциональный колорит эпохи.

  • Сын:

    Уважаемый, сожалею о вашей слабой памяти. Мой отец в шахматы в слепую играл.

  • Ал. А. Демидов Ал. А. Демидов:

    Д. А. Балашов очень точно описал колорит «той эпохи»,

    а «технические детали опытов» мне ОЧЕНЬ ИНТЕРЕСНЫ!

    Думаю, всем газодинамикам — экспериментаторам тоже!

  • Ал. А. Демидов Ал. А. Демидов:

    Цитата:

    «К публикации подготовлено М.А. Власовой, Н.А. Волковой, Ал.А. Демодовым и А.М. Подурцом».

    Алексей Михайлович! Подправь «Демодовым» — Демидовым!

  • Ал. А. Демидов Ал. А. Демидов:

    Цитата:
    «И вот теперь, практически через 40 лет, прочитав книгу В.И. Жучихина «История создания первой атомной бомбы в СССР», где он пишет, что только встреча с П.В. Мишелом у него невольно вызывала холодок по спине, я пришёл к выводу, что в то время поступил правильно».

    Может не с «Мишелом», — а с Махневым!? Или — с Мешиком!?

Добавить комментарий для Валерий Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

You may use these HTML tags and attributes: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>